Внимание! На форуме запрещено оставлять сообщения оскорбительного, нецензурного, порнографического характера и сообщения экстремистской направленности, угроз и призывов к межнациональной розни. Такие сообщения будут удаляться, а участники форума оставляющие такие сообщения будут блокироваться. Также напоминаю об уголовной ответственности за сообщения такого характера. Администратор.
Звуки старого танго, эмигрантского танго, Звуки, рвущие сердце, в ресторане «Максим», Мы давно позабыли прежний табель о рангах: Здесь князья – за швейцаров и шоферов такси.
Здесь гарсон граф Апраксин, балалаечник-ротмистр, Баронесса – за кассой, судомойка – княжна. Русский борщ и пельмени вам графиня приносит, Генеральская дочка вам подносит вина.
Здесь тоскует за рюмкой седоглавый полковник, Хмурит брови и плачет боевой генерал. Молодой князь Гагарин – старой дамы любовник – Вспоминает невесту и последний свой бал.
Эмигрантское танго и цыганские пляски, Огневые напевы бессарабских цыган, Ах, как хочется нежной и томительной ласки, Как обманчиво страшен эмигрантский роман.
Помнишь Константинополь, лагеря в Галлиполи, Помнишь турок и греков и турецкий базар, Камергеров в отрепьях – беглецов поневоле... Фрейлин с лицами мучениц и наш пьяный угар.
Помнишь девочек с Перы – институток-смольнянок, Белошвеек и прачек из хороших семей: Сероглазых блондинок, чернооких смуглянок, Дочерей офицеров, адвокатов, врачей.
Юнкера и студенты целовали им ручки, Подносили букеты, шоколадки «Миньон», И влюбленный неистово бравый душка-поручик Подарил юной барышне золотой медальон.
Все прошло, точно кануло в невозвратную Лету: Купола золотые, Петербург и Нева, Нам осталось последнее уходящее лето И дорога на Сен-Женевьев-де-Буа. Нам осталось последнее уходящее лето И дорога на Сен-Женевьев-де-Буа.
Отправлено: 16.05.11 10:04. Заголовок: ЗАПИСКИ СТАРОГО ДУЭЛ..
ЗАПИСКИ СТАРОГО ДУЭЛЯНТА (Мотив «Я Мишку встретила на клубной вечериночке»)
Я помню вешний сад, черемухи цветение, Когда от радости кружилась голова, Дурман любви, шальной восторг и упоение, И клятвы детские, и нежные слова.
Я был тогда еще, вы помните, кадетиком, Вы - гимназисточкой с роскошною косой, Я вам носил весной фиалочек букетики, Омытые слезою чистой, как росой.
Но вы влюбились страшно в тенора приезжего, Он был хорош собой и очень знаменит, Я вас любил, и я страдал по-прежнему, Но был отвергнут вами и почти забыт.
Вы вышли замуж за певца сладкоголосого, Он вас увез с собой в большой, роскошный дом, И позабыли вы про мальчика курносого, Связавши жизнь свою с развратным пошляком.
Он изменял супруге с наглыми гризетками, Водил кокоток в петербургский «Грандотель», Сорил деньгами в кабаках он с шансонетками, Ходил к Донону пить мадеру и «Мартель».
Рыдали часто вы над детскою кроваткою, Ломали руки, умоляли вас спасти, Писали письма вы ночами мне украдкою, И я простил вас. Разве мог я не простить?
Я был давно уже поручик кавалерии, В полку известный как отчаянный бретер, И вы как брату мне в отчаяньи поверили, И смыл я кровью ваши слезы и позор.
Стрелялся с тенором и вышел победителем, И жалкий шпак убит был сразу наповал, Вот так расправился я с вашим погубителем И с чистой совестью пошел под трибунал.
Я был разжалован, шинель надел солдатскую, Я на Кавказе горцев бил и ранен был, А вы опять за крысу замуж вышли штатскую, Забыв того, кто вас так преданно любил.
Я знаю, вы теперь ночами горько плачете, Ваш муж старик, богатый, скучный и скупой, Вы для меня, как прежде, очень много значите, Я предан вам, мой ангел, телом и душой.
Прошли года, мы оба постарели, милая, Остался я навек брюзгою холостым, Я мог бы сделать вас, мой друг, такой счастливою, Но вы себе несчастье выбрали с другим.
Отправлено: 16.05.11 10:10. Заголовок: НОСТАЛЬГИЯ (На мот..
НОСТАЛЬГИЯ (На мотив «Журавли»)
Здесь фиалки цветут, зеленеют каштаны, Здесь танцуют тангО и французский канкан, Здесь стоят на углах молодые ажаны, Разрешите представиться – русский штабс-капитан.
Мы с тобою, мой друг, перелетные птицы, О покинутой Родине мы тоскуем с тобой, Как же часто ночами нам Родина снится, Золотая Москва, Петербург золотой.
Нотр-Дам де Пари и мансарды Монмартра, Гордый Лувр, Мулен-Руж – этот мир нам чужой, Помнишь, милая, как у Большого театра Я шепнул тебе нежно: «Будь моею женой».
Мы гуляли тогда по Пречистенке вместе, На Тверском нам кивал с постамента поэт, Как же счастливы были жених и невеста Рядом с Пушкиным встретить лиловый рассвет.
Твой отец – офицер Генерального штаба – Повторял: «Хочешь мира – готовься к войне», Только в эти слова мы поверили слабо, Мы купались в любви, мы купались в весне.
Кровь, окопы и грязь, и проклятья, и стоны, Ну, ребята, не выдай! За Отчизну – вперед! Офицеры ведут в бой свои батальоны, Мать-Россия зовет, Мать-Россия зовет.
Полевой лазарет. Милосердия сестры. Десять дней в забытьи. Десять суток в бреду. Может быть, никогда так не чувствовал остро, Если ты меня ждешь – значит, я не умру.
На Гражданской войне я сражался за веру, За царя и отечество, за себя и тебя, Господа юнкера, господа офицеры Погибали, безумно Россию любя.
Мы скитались по свету и осели в Париже, Но кому мы нужны на чужой стороне? Ненавижу Париж. И себя ненавижу. Лучше б мне умереть на проклятой войне!
Ну, прости, ну, не плачь, подойди ко мне ближе И седую головку положи мне на грудь. Сколько русских живет и тоскует в Париже! Как-нибудь проживем. Доживем как-нибудь…
Отправлено: 17.05.11 12:48. Заголовок: Памяти несравненного..
Памяти несравненного Холстомера - Евгения Лебедева
ВСЕ МЫ НЕМНОЖКО ЛОШАДИ
Ну-ка вот так, сразу, не зарываясь в груду пыльных фолиантов, вспомню или нет? – десять знаменитых лошадей, вошедших в анналы истории, ставших литературными персонажами и кинематографическими героями. Вспомню, разумеется. Просто зажмурюсь на секунду и мысленно подойду к книжным полкам в собственной квартире. «Белая кобыла, с карими глазами, с челкой вороною, красная попона, крылья за спиною, как перед войною…» – в волшебной стране Фантазии, в башне из слоновой кости, заточенный опричниками-адептами развитого социализма, пел и грустил последний романтик России, бог шестидесятников Булат Окуджава. Дамам и гусарам не было места в буднях великих строек, а читатель умирал от тоски и подло не желал читать производственных романов, где шла напряженная борьба хорошего с лучшим; читатель гонялся за Самиздатом и полузапрещенкой, каковой и являлся многажды охаянный литприхлебателями великий Булат. Мы прочитывали за одну ночь исторические романы, где скакали на благородных скакунах благородные же всадники, графини и княгини катались в колясках и каретах, и это было счастье и отдохновение… А потом захрапели, заржали, забили копытами кони привередливые барда-бунтаря Владимира Высоцкого, и обитатели застойного болота заквакали и ополчились на громокипящего ниспровергателя проржавевшего железного занавеса. «Иногда носителями вольной стихии, естественной свободы выступают в романтическом искусстве и животные, - писал искусствовед Ванслов в работе «Эстетика романтизма». – Изображение лошадей в картинах Жерико и Делакруа, в скульптурах Бари и Клодта было одной из излюбленных тем художников не в силу простого личного пристрастия к этим животным, а потому что они, стремительно скачущие или неистово дерущиеся, сталкивающиеся в бою или укрощенные человеком, оказывались выражением вольной, неукротимой стихией, бушеванием которой любовались романтики. А в образе человека, подчинившего себе эту стихию, воплотилась их мечта о героическом мужестве, титанической воле, противостоящая хилому ничтожеству окружающего мира». Да, все так. А романтизм не как литературное направление, но как мироощущение вечен, какие бы ветры не дули за окном, ибо живет не вовне, а внутри нас. Просто для рядового человека единение с природой есть явление его частной жизни, а для личности творческой еще и стимул к написанию книги, картины, песни или романса. А прекрасное, гордое животное – и символ свободолюбия, и любимый герой. Ни в коем разе не сравнивая масштаб явления, упомяну тем не менее и эстрадный шлягер семидесятых «Эй вы, кони, кони-звери…», разительно отличавшийся от официозных благоглупостей во славу партии родной, а потому принимаемый «на ура» благодарным слушателем. Эмигрантский кабацкий разлив приходил к нам контрабандными пластинками, и коллекционеры платили бешеные деньги, чтобы услышать «Эй, ямщик, гони-ка к «Яру!», «Пару гнедых» или «Гай-да тройка» в исполнении солистов парижского ресторана «Максим» Алеши и Вали Дмитриевичей или голливудской звезды Юла Бринера, кстати, тоже выходца из России. А когда студия грамзаписи выпускала долгоиграющие пластинки Вертинского, подпольные диссиденты упивались ностальгическим сладким дурманом: «Ездили на тройках с бубенцами, а вдали мелькали огоньки, мне б теперь, соколики, за вами, душу бы развеять от тоски…» Справедливости ради приходится признать: старинные романсы на моем веку гонениям и остракизму не подвергались – все-таки классика, неловко как-то… Романс «Пара гнедых» звучал изредка либо в виртуозном исполнении артистов цыганского театра «Ромэн», либо солировали премьеры и примадонны Большого театра – и все бы прекрасно, и поставленные голоса, и актерские страдания-переживания, но прелесть романса-баллады, казалось, была утеряна безвозвратно, пока не переехала в Москву из Румынии Алла Боянова, ученица легендарного Петра Лещенко, и не возродился, как птица Феникс из пепла, нежный и нервный, страстный и томительный русский романс, и цыганская огневица заставляла, как встарь, сжиматься сердце и плакать от досады: где же вы, гнедые, вороные, чалые, каурые… Жили они на страницах любимых книг, дорогие мои кони-звери, и мы вновь и вновь проживали с пегим мерином Холстомером дни триумфа и падения, молодого восторга и трагедию старости. Да и что такое «Холстомер» - разве и впрямь история лошади? Нет, конечно. История нравов, а точнее, безнравственности, рассказанная от имени пегого, мудрого и печального мерина, в сущности, вечна – человек-эгоцентрик поклоняется Мамоне и походя убивает любящее существо. И что изменилось за сто с лишним лет? Ровным счетом ничего – людское несовершенство и совершенство твари божьей: так было, есть и будет со дня сотворения мира и до страшного суда… И купринский «Изумруд» о том же – благородный конь-иноходец – жертва вздорных амбиций, «усталая игрушка больших детей». И Фру-Фру упадет с переломанным хребтом – все та же непомерная гордыня, дрянной азарт, тщеславие – вздор, суета сует, а красавицу, умницу, голубушку тонконогую загубил молодой повеса. Походя загубил, не со зла, между делом… Ах, люди, люди… Не знаю, верю ли я в бессмертие души. Вероятно, нет. Но если допустить, что вопреки греховному неверию, она существует, то, вероятно, остается вечно молодой в отличие от бренного тела. Прекрасно помню детскую реакцию на сцену гибели Фру-Фру: жгучая обида на Льва Николаевича – пусть бы уж лучше Вронский шею свернул, зачем великому понадобилось лошадь убивать? И точно такая же реакция спустя страшно сказать сколько лет: читаю, а потом и смотрю «Крестного отца» и ужасно сержусь – нет бы дону Корлеоне продюсеру-педофилу голову оторвать, за что ж восьмисоттысячнодолларового жеребца Хартума гильотинировали? Нет на земле справедливости… Видите, и сама Бог знает что плету – при чем тут доллары?! А если зауряд простая коняка пропадает, что ж ее меньше жалко, что ли? И над Абреком я ревела, и не знаю, над кем больше – помните фильм «Служили два товарища» Алова и Наумова? Серый в яблоках красавец конь находит вечный покой в волнах Черного моря, а его хозяин в отчаянии и горчайшей муке пускает себе пулю в лоб. Огонь и воду прошел бравый поручик Брусенцов, блистательно сыгранный Высоцким, – газовые атаки германцев в первую мировую, штыковой рукопашный бой, холод и вшей окопных, плен, может быть… И эмигрантское танго пропел бы, танго длиною в жизнь – официант в парижском кабаке или шофер такси, а потом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Но не было Константинополя, не было Галлиполи, Монмартра и Булонского леса – умер Абрек, верный, любимый, родной, лучший друг с шестнадцатого года, и жить стало незачем, нечем дышать… Светлая память вам, поручик Брусенцов, светлая память тебе, Абрек. Ну, да будет уж сетовать на больших и малых гениев пера и софитов, заставивших чувствительных читателей и зрителей оплакивать своих героев. Литература, как и сама жизнь, - словно зебра: сегодня черная полоса, завтра – белая. Вот же и пони Педро, герой одноименной повести для детей Эрвина Штритматтера, озорник, упрямец, лакомка – живехонек-здоровехонек жеребчик, даже и подружку себе нашел – совет да любовь. И Фурия, капризная злюка, как и положено кровной красотке, резвится на ранчо «Маленькой хозяйки большого дома», и хозяйские любовные треугольники и трагедии ее не волнуют – молодец Джек Лондон, пусть себе глупые люди умирают от любви – животное принадлежит себе и Господу. Это не я придумала – это Лев Толстой устами Холстомера сказал. А Алексей Толстой в «Детстве Никиты» с равной симпатией вспоминал любимцев своего отрочества – каракового красавца Лорда Байрона, рысака-удальца, и низкорослого меринка, простака и милягу рыжего Клопика. А мемуары? Вечная боль и любовь вечная – черкесский жеребец Алкид кавалерист-девицы Надежды Дуровой; косматый и коренастый конек Башкир волнопера-драгуна Вадима Шверубовича (сына Василия Ивановича Качалова), ставшего впоследствии руководителем постановочной части Художественного театра; долговязый надменный Фауст, шестивершковый великан графа Игнатьева и ему же принадлежавшие золотистый, как червонец, Импет – сын «араба» Искандер-бека Стрелецкого завода и белоногий Лорд-мэр – отпрыск знаменитого Лоэнгрина - читайте двухтомник «Пятьдесят лет в строю». От хорошего коня зависит безопасность всадника, но только ли в этом дело? Магия лошади породила расхожее заблуждение: только хорошие люди любят животных. Полноте! Разбойник Казбич, убивший Бэлу, хорош? Азават, продавший Казбичу сестру за вороного Карагеза? Или, из другой оперы, шейх Бахтиари-бей, уславший непокорную Анжелику в нижний гарем? Или воющий над отрубленной головой Хартума старый охотник за малолетками? А заметьте, любят, не лукавят, действительно безумно любят лошадей – хоть бы и ближних полстолечко так. Животное легче любить, это да. А лошадь и подавно. И если великий комик итальянского неореализма Тото (Антонио де Куртис) говорил о собаке, что это «нечто среднее между животным и ангелом", то и к лошади это вполне применимо. Как в старой казачьей песне поется: «Душа добрый конь!» Душа и грация, изыск, блеск, благородство в каждом движении, повороте головы. Лебединая шея и бархатные губы. Тонкие бабки и сильный круп. Таков был арабский скакун Наполеона Евфрат, запечатленный на полотнах Давида. Такова и безымянная вороная кобыла с брюлловской «Всадницей». «Проходят дни и годы, и бегут века, уходят и народы, и нравы их и моды», а мы, как и прежде, не можем оторвать глаз от голенастых энглизированных скаковых лошади на картинах Дега и бронзовых скакунов – экспрессия, буря и натиск в скульптурных группах Евгения Лансере-старшего. Но до чего хороши и трогательны и самые простые битюги и деревенские клячи Серова – скромные трудяги-землепашцы. Все хороши – английские и ахалтекинские, першероны и орловские рысаки, пони и тяжеловозы, Росинант Дон-Кихота и Буцефал Александра Македонского, демонический Некроман из «Воспламеняющей взглядом» и зеленая лошадь д Артаньяна, и мифический Пегас, и даже… игрушечные Лимончик и Кудлатка – друзья детства Валентина Катаева, посвятившего им главу в книге воспоминаний «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Мы – слабые, тщеславные, греховные создания – люди, любим в них мечту, сказку, самих себя, заблудившихся в сумасшествии житейской круговерти. Почему? Да потому что «все мы немножко лошади». Вот и весь секрет.
Отправлено: 18.05.11 10:50. Заголовок: АРАП И ПТЕРОДАКТИЛЬ ..
АРАП И ПТЕРОДАКТИЛЬ (сказка) Николенька Нежин, десятилетний гимназист, оставленный после уроков на два часа без обеда, сидит в пустом классе и прикладывает к ледяным узорам заиндевевшего окна согретый в ладонях медный пятак. Смотрит, как в волшебный фонарь, в образовавшуюся круглую проталинку и скучает. Вон гимназический батюшка - отец Иоанн Воскресенский - меряет аршинными шагами двор - кого можно ждать в такой мороз? Немец-перец-колбаса, подняв воротник шинельки на рыбьем меху, запрыгал по ледяным дорожкам. Историк, пожизненно прозванный Упырем, - сам злой, ноги как ходули, на близоруких глазах пенсне, тоже к накрытому столу торопится. Надо бы ему в чернильницу дохлых мух насыпать. Или стул клеем намазать. Но нет. Ничего этого нельзя директорскому племяннику. И так уж наказан за неприличные шалости, нерадивость и непозволительное вольномыслие. Кого другого давно бы с волчьим билетом из гимназии вышвырнули, но Николенька - особ статья. Дядюшка его, Аристарх Аполлинариевич, племянника-сироту всегда сухим из воды выудит. Гимназисты Николеньку за то лупят немилосердно, а жаловаться никак нельзя - быть ябедой и фискалом последнее дело. Дядю Арапом прозвали, и Николеньке до выпуска в арапчонках ходить и кровавую юшку с разбитого носа утирать. День не задался. Перед уроком истории Петька Бауэр, гундосый и прыщавый переросток, прижал его к стене, показал кулак величиной с голову годовалого ребенка и предупредил: - Нынче твоя очередь подсказывать. Если Упырь мне опять кол влепит, знаешь что будет? - Знаю, - обреченно кивнул Николенька. - Смотри же, Арап, а то костей не соберешь. Завтрак принес? Ты не молчи как пень, когда с тобой разговаривают. - Принес, а как же? - заторопился Николенька, вытаскивая из плетеной корзиночки домашнюю снедь. - С чем пирожки? С мясом? - С капустой... Зато вот буженинка холодная, семужка с огурчиком... - Толкуй тебе! Не люблю я с капустой. И буженина надоела - каждый день одно и то же тащишь, хоть кол на голове теши. Бестолковый... Ладно, черт с тобой, давай пирожки, я их у Сома на яблоко сменяю. Николенька не знал, можно ли ему наконец отправиться восвяси или надлежит стоять столбом с подобострастной миною. - Вот! Стоит и любуется. В рот смотрит. Секли тебя мало. Что надо сказать? - Кушайте на здоровье, Петр Карлович, - прошептал покорный Арап. - Учи дурака! Ну и пошел прочь. Надоел. Николенька вздохнул облегченно и поспешил в класс, повторить заданное, чтобы не спутать неровен час годы правления римских цезарей. - Ну-с, господа, о чем я рассказывал третьего дня? - Упырь жизнерадостно потирал вечно потные руки, предвкушая слезы и стенания трепещущей жертвы: - Все молчат? И отлично. Нам ответит... (Класс не дышал.) Ответит нам... Бауэр Петр! Благоволите встать! Петька саданул Николеньку в бок и ел учителя глазами. - Так о чем же? Николенька, прячась за спиной могучего второгодника Сомова, вытянул губы трубочкой и зашелестел: - О Каммоде и Клавдии... О Клавдии и Каммоде... - О Клавдии на комоде! - брякнул Бауэр, и класс грохнул. Хохотал фискал и первостатейный подлец Ванька Сухотин, гоготал толстомордый и глупый Сом, заливался счастливым смехом любимчик учителей, отличник и зубрила, хорошенький Андрюша Туманов. Николенька похолодел. Его затошнило от ужаса и тоски - этого Петька ему не простит. - Та-а-к-с! - Упырь встопорщил усы и стал похож на рыжего таракана. - Бауэр - кол с минусом. А вас, Нежин, я попрошу покинуть класс. Вы заслуживаете самого сурового наказания, но учитывая слабое здоровье вашего многоуважаемого дядюшки, я так и быть не буду сообщать господину директору о ваших художествах. Два часа после уроков без обеда всю неделю, и кончим на этом. Николеньке страшно. Если он пожалуется дяде и его обидчиков накажут - весь класс его возненавидит. Будет молчать - изобьют. Из надвигающейся темноты выплыли три зловещие тени - так и есть, Петька, Сом и Сухотин. Его поджидают. «Бить будут!» - тоскливо подумал несчастный Арап и съежился на подоконнике. - Пусть попробуют, - пообещал скрипучий, дребезжащий, как старый тарантас, голос. Арап посмотрел по сторонам - ни души. Влез под парту - никогошеньки. Выглянул за дверь - в гулкой тишине опустевшей гимназии явственно слышался раскатистый бас инспектора, козлиный тенорок латиниста и глухое покашливание истопника. И никого больше. «Почудилось, - решил Николенька. - Верно, с голода, я читал, так бывает. Не буду думать о плохом. Буду о хорошем. Скоро Рождество. Елку поставят. Верно, и подарки будут - нельзя без подарков. Может быть, даже коньки подарят - «галифакс». Буду с Наденькой Завалишиной на каток ходить. Нет. С Наденькой-то как раз и нельзя - в нее Петька влюблен по уши, это решительно все знают. Вот если стать сильным-пресильным, как борцы в цирке... «Уважаемая публика! Сегодня на манеже чемпионат мира по французской борьбе. Иван Поддубный против Белого Арапа! Музыка, туш!» Или нет. Пусть лучше дядюшка меня в кадетский корпус определит. Кончу курс - в юнкерское училище поступлю. Потом в Академию генерального штаба. Потом генералом буду, как покойный папа. А с Петькой даже раскланиваться не буду. Он мне: «Здравия желаю, ваше превосходительство!» А я ему: «Пшел вон, болван!» ...Только как же я в кадеты пойду? Матушка говорит, что у меня здоровье слабое и вот... драться совсем не умею... А вот как будто появился у меня друг. Какой-нибудь Монтигомо Ястребиный Коготь. Или сказочный зверь. Клыкастый. Зубастый. Страшный как черт. Лучше всего дракон или птеродактиль. Я бы его так любил! Жалко, что они вымерли...» - Это как сказать, - пренебрежительное фырканье и какой-то сухой, пергаментный шелест заставил Николеньку подскочить на подоконнике. Крысы - это что! Эка невидаль! Но говорящая крыса - уже и чертовщина. Арапчонок быстро, мелко, истово перекрестился, скороговоркой отбарабанил «Отче наш», крестик нательный поцеловал, в окно глянул. Петька со товарищи радостно закивали - пожалуйте бриться! - Не пойду домой! - подумал Николенька. - Всю ночь тут сидеть буду. - Больно надо! - зашуршали откуда-то снизу, сбоку, сверху, и мальчик окончательно расстроился. Какой-то паршивец, скорее всего Петькин прихвостень, явно прятался где-нибудь поблизости, а где - пойди найди. Сидит себе такой-сякой - не в шкафу ли? - и подленько потешается над арапскими страданиями. - Нежин! - классный наставник пришел даровать узнику свободу. - Дядюшка ваш посылал за вами. Записочку родительнице благоволите предъявить - пусть на ваши успехи порадуется. Николенька нарочито долго застегивал на все пуговицы длинную, на вырост, шинельку, завязывал поверх фуражки башлык, надевал на худенькие плечи ставший вдруг неподъемным ранец - сгорбился, съежился скукожился - совсем мальчик-с-пальчик, и, стараясь проскользнуть незаметно, просочился на улицу. - О! Смотрите! Арапская нежить! Арап несчастный! Бей басурмана! - на все лады завыли, засвистали, загудели его мучители. Три богатыря, скверно ухмыляясь, подпихивая друг друга локтями, медленно приближались. - Ангел-хранитель, души и тела покровитель, спаси и сохрани, - забормотал Николенька, отползая назад, под защиту дядьки-надзирателя и истопника. - Оставьте в покое ангела! - сердито зашептали ему в ухо. - Сами управимся. Николенька понял, что случилось непоправимое - он сошел с ума. Вот просто так: взял и спятил со страха. Теперь, даже если случится чудо и он спасется от Петькиных тумаков, все равно жизнь его кончена - его, как знаменитого на весь город умалишенного старика Демьяна Данилыча, упрячут в дом скорби, обрядят в смирительную рубашку и будут пугать им маленьких детей. - Да полно вздор молоть! Вы бы, сударь мой, пока суд да дело, дали бы ему промежь глаз, глядишь, ваша бы и взяла. А в сумасшедшем доме и без вас куда как весело. Николенька оглянулся затравленно, но разумеется, никого окрест не оказалось, разве что птичка-невеличка, красногрудый снегирь, скромно подбирал хлебные крошки. Птичка ободряюще подмигнула Арапу и вспорхнула ему на плечо. - Нюня! Девчонка! Неженка! Маменькин сынок! Господа, он трусит, сейчас в штаны напрудит! Птичка-невеличка подпрыгивала от нетерпения, и приплясывала, и тенькала в самое ухо: - Стыд и срам потомственному дворянину перед этакой дрянью хвост поджимать! Папенька ваш - царство ему небесное - славно турок бивал, а вы труса празднуете - ай, срам! Николенька зажмурился и с отчаянным криком бросился на обидчиков. Не помня себя от ярости и жесточайшей обиды размахивал маленькми кулачками вправо и влево, молотил воздух, страшные слова выкрикивал, пока не обнаружил что лежит он в снегу, а верхом на нем пыхтит-отдувается Петька, толстый, неповоротливый Сом лупит его ногами, и фискал и пакостник Сухотин норовит заехать сапогом в лицо. - Не бей его, Ванька, он уж не дергается. А ты, Сом, камушек, возьми какой побольше, он вишь себе в товарищи снегиря позвал, так его камушком и приласкай. Да не этого расслабленного - фу ты, пустая голова, в арестантские роты захотел? - птичку, птичку огрей как следует! - Видит Бог, я терпел долго! - птичка-невеличка растворилась в сумерках, а на ее месте ковыляло Нечто жуткого вида и неизвестного происхождения. Огромное, неуклюжее, безобразное Нечто, с огромным и твердым, как сталь, острым клювом, хрустящими, словно пергамент, трескучими перепончатыми крыльями полутораметрового размаха, маленькими хищными глазками и плотоядно оскаленными не зубами, но зубьями. - Она, она голодная была! - кривляясь, как ярмарочный фигляр, доложило пакостное создание и посчитало, тыкая в грудь окаменевшим безмолвным истуканам когтистым скрюченным пальчиком: - Первое. Второе. Третье. А десерт где? Как же я без десерта? ...Белый как полотно Сом улепетывал во все лопатки и орал благим матом. Намочивший в штаны Петька Бауэр, взвизгивая и всхлипывая, бежал вприпрыжку, не забывая попутно креститься и поминать всех святых. Фискал Сухотин с размаху влетел на крыльцо и верещал на всю округу, колотился в запертую дверь руками, ногами, головой и наконец затих и только тихо всхлипывал. Разрезвившийся монстр точно спикировал к осипшему от крика и холодного воздуха Сому, прочно обосновался у него на загривке и с наслаждением долбанул зубастым клювом по затылку. Взмахнул шершавыми крыльями, покружился, глумясь и бранясь обидными словами, над обессилевшим Петькой, ухватисто, сноровисто, цепко ухватил его за шиворот и запихнул головой вниз в ближайший сугроб. Куснул раз-другой пониже спины, отплюнулся с отвращением - фу, пакость какая! - и повернул голову в сторону беззвучно стонущего фискала. Ощерившись в блудливой улыбке, продемонстрировал тысячезубую пасть и целенаправленно заковылял к Ваньке Сухотину, напевая себе под нос идиотскую песенку: «Мамочку я слушаюсь, мальчиков накушаюсь, если не послушаюсь, значит, не накушаюсь!» На отчаянные, рвущие душу вопли выскочили: инспектор, латинист и преподаватель военной гимнастики. - Прекратить безобразие! И вы! Посмели! Учинить непристойный скандал! В альма-матер! Чтобы завтра я вас без родителей не видел!!! Сухотин икнул, повалился на колени, вздрагивал, как побитый пес, беззвучно всхлипывал, норовил целовать инспектору руку и божился за неимением образов на верхушки деревьев, что сейчас, вот сию минуту - не сойти ему с этого места, святой истинный крест! - видел он черта, и не простого, это бы еще куда ни шло, а черта - начальника департамента, крылатого и кусачего. - Не юродствуйте, Сухотин. И встаньте наконец с колен. Что ж это, господа, бредит он, что ли? - Да у него жар! - латинист приложил к пылающему лбу страдальца пахнущую хорошим одеколоном руку и тотчас отдернул, будто обжегшись. - Немедленно в лазарет, как бы не дифтерит, - распорядился инспектор. На карачках подполз вынырнувший из сугроба Петька Бауэр, за ним причитающий «С нами крестная сила!» уклюнутый Сом - всех троих погрузили за казенный счет на извозчика и отправили в лазарет. Дифтерита у молодых людей не оказалось, зато все признаки буйного помешательства были налицо. Николенька шел домой, осторожно и любовно придерживая за крыло своего носатенького зубастика, и удивлялся. Зимой темнеет рано, но все-таки не настолько, чтобы прохожие не могли рассмотреть его провожатого. Однако же - странное дело - в сторону никто не шарахался, «Караул!» не кричал, на фонарь не забирался. Из чего Николенька сделал единственно возможный вывод: спасителя его попросту никто не видит. Не сказать, что он особенно огорчался этому обстоятельству, а все-таки чуточку обидно. Ну да Бог с ними. Не видят и не надо. Оно спокойнее. Они было совсем подошли к ограде Николенькиного сада, как Арап вдруг вспомнил, что впопыхах забыл представиться, а это нехорошо. Он вежливо шаркнул ножкой и поклонился: - Имею честь представиться - Нежин Николай Платонович. А вас как позволите величать? - Я здесь инкогнито, - птица многозначительно покачала головой. - С особым, так сказать, поручением. Истинного имени своего по этой причине назвать не могу. Можете называть меня, ну, скажем, Теодор Теодорович. Федор, если угодно. - Красивое имя, - вежливо сказал Николенька и попытался продолжить светскую беседу. - Вы к нам надолго? Или так, проездом? - Как вам сказать... - птеродактиль пожал плечами и напусттил туману. - Пока не отзовут вышестоящие инстанции. Вас подвезти? Везти, собственно, было некуда, но и обидеть любезную птицу отказом тоже не хотелось. Николенька поспешно взобрался на спину Теодора Теодоровича и крепко ухватился за костяной гребень на голове летуна. Они покружились немного над садом, посидели на крыше и на самой верхушке столетнего раскидистого клена и опустились аккурат возле крыльца, на которое тотчас же вышел донельзя расстроеннный Арап-старший, директор гимназии и нежнейший из дядюшек. Старый Арап щурил добрые близоукие глаза и в упор не видел лихоимца и шельму Федьку. - Что ж это, друг мой? Опять на тебя жалуются - учишься через пень-колоду, огорчаешь своих наставников, с товарищами не ладишь. Мало что подсказываешь, так ведь и подсказываешь сущий вздор. Эдак тебе одна дорога - в сапожники. - Дядя! Милый дядя! Посмотрите, кто к нам пришел! - мальчик возбужденно дергал Аристарха Аполлинариевича за рукав подбитой бобром шинели и тщетно силился обратить внимание дядюшки на зубастого благодетеля. Дядюшка с любопытством повертел головой, убедился, что решительно никого постороннего не видать, кроме надоедливой птички-невелички, сидевшей на обледенелом кусте и смотревшей на господина директора с неудовольствием, и решительно повел племянника в дом. При этом успел погрозить пичуге пальцем и сказать: «Кыш отсюда!» - Как же! Держи карман! - огрызнулась птичка-невежа. - Нервы шалят, - в сердцах подумал директор, - надо бы доктору показаться. -Доктора нынче дороги, - фыркнули сзади и затараторили: - Динозавры, бронтозавры, плеозавры мы с тобой. Приходите, приезжайте, прилетайте в мезозой. Директор побледнел и схватился за сердце. Птичка продолжала долдонить дурацкую считалочку и корчить богопротивные рожи. - Дядюшка! Не сердитесь! - мальчик погрозил безобразнику пальцем и сделал честные глаза: - Я что решил: отдайте меня в балаган. Или в цирк. Я, дядюшка, чревовещателем буду. Вы же сами говорили - всякий труд есть благо... - Клоунов нам недоставало! Чтобы сын генерала от инфантерии в шуты подался - мыслимое ли дело! Дурно, Николай, очень дурно! Стыд и срам! Дядюшка сердито фыркнул и поспешил удалиться в свой кабинет. Николенька загоревал. В цирке он был, и не раз, никакого особого срама там не заметил, зато дрессированные слоны, морские львы, и особенно говорящие попугаи произвели на него самое благоприятное впечатление. Вот кабы Федя согласился - какой необыкновенный аттракцион явили бы они очам изумленной публики! Какой фурор, какие овации! Гастроли по Европе, гастроли в Америке, весь мир - у их ног! - В фигляры не нанимался! - отбрехалась птаха и сварливо заметила: - А коли вам так припичило, так в Париж или еще куда нынче же и слетаем. Делов-то! Однако притомился я с дороги. Не грех бы и на боковую. Куда прикажете? Николенька проводил брюзгу в детскую и отправился в столовую, чтобы за обедом получить причитающуюся ему порцию проборции от не успевшего еще прийти в себя дяди. - Вот, сестрица, полюбуйтесь, каков сынок растет! - дядюшка с досадой развел руками, - Я покойному Платоше у смертного одра его клятву давал: сына в люди вывести. Да что прикажете, когда у Николая на уме книжки предосудительные, которых молодому человеку и вовсе читать не следует. Что это за дрянь у тебя я нынче поутру видел? - Это, дядя, не дрянь. Это «Затерянный мир». Сочинение мистера Конан-Дойля. Про доисторических животных. - А что ж не Пушкина? Не Жуковского? Карамзина, наконец? - Так они, дядюшка, ничего про них не писали, про птеро... - Молчать! Дерзкий шалун! Глаша! Оглохла она, что ли? Глаша, снеси молодому барину кушанье в детскую. Видно, нос не дорос за общим столом сидеть. Говорил же я вам, сестрица... Николенька не дослушал дядюшкиных сентенций, ноги сами несли его наверх, где и ждал его, сидючи на комоде Теодор Теодорович Имярек. - Отведайте, прошу вас, - выросший в хлебосольном доме, Николенька, хоть и сам был голоден, почитал за первейший хозяйский долг попотчевать гостя. Федор-Теодор с гримасой отвращения, поминутно сплевывая, проглотил несколько ложек упоительно пахнущей солянки, кривясь и фыркая зацепил телячью, хорошо прожаренную котлетку, наотрез отказался от пирожного безе и зажмурив, как от касторки, глаза, залпом выпил чашку шоколада. - Плохо живете, - резюмировала капризная птица. - Видать, скаред и выжига, дядя-то ваш. - Дядя хороший. И добрый, - обиделся Николенька. - А вам что же, угощенье наше не нравится? - Да уж угощение... - птеродактиль саркастически хмыкнул. - Ни тебе рыбки сырой, ни планктона - только и радости, что живот пучит. А нет ли у тебя, братец, чего-нибудь посущественнее? Кролика или хоть кошки какой-никакой? - Вы разве кошек едите? - неприятно удивился Николенька. - Прикажешь с голоду пухнуть? Я в вегетарианцы не записывался. Тоже, толстовец... - птица раздраженно уселась на окне, выковыривая из частокола зубов остатки котлет. Соседский кот, ленивый, жирный, задравши пушистый хвост, неспешно совершал послеобеденный моцион и предавался мечтам о мартовский кошках, о птичках в саду и рыбках в пруду. Не успел он насладиться дивными грезами о любовных утехах и богатом пиршестве, как нечто несуразное, безобразное, отвратительно пахнущее, нечто такое, чему и быть не свете не положено, крепко ухватило его за загривок и, не обращая внимания на протестующие вопли, затащило в Николенькину детскую. - Видал миндал? - торжествующий Теодор Теодорович, потрясая добычей, сунул рычащего страшным голосом кота под нос мальчику, - Хочешь кусочек? - Николай! Не смей мучить животное! - дядюшка метал громы и молнии, матушка сморкалась и рыдала. У нее началась мигрень. - Я не мучаю! Я его погреться принес, ей-богу не лгу! - Не смей божиться! Вот я поднимусь! - дядя вышел из себя и загромыхал сапогами. - Отпусти! Сейчас отпусти! - Николенька замахал руками и топнул ножкой. - Не буду я тебя любить. И заступничества твоего мне не надо! Ты знаешь кто? Живодер и каннибал, вот тебе! Теодор брезгливо спровадил кота в форточку и надулся: - Шуток не понимаешь. Там и есть нечего - шерсть одна, а мяса с гулькин нос. Засиделся я с тобой, однако. Пора и честь знать. Адью, мой юный друг! Теодор пропадал до вечера, но к полуночи запросился домой, едва не расколов клювом окошко. Был, по всему видать, усталый, но сытый и довольный. Умиротворенно поглаживал себя по брюшку, рыгал, позевывал и, долго шебуршась, устраивал себе ночлег на комоде. Николеньке страх как хотелось выспросить, откуда берутся птеродактили, но ему сухо ответили: - Не знаешь откуда дети берутся? Аист принес! - обидно хихикнули и демонстративно захрапели. Николенька поворочался, повздыхал, помолился, добавив к обычным словам: «Храни, Господи, матушку, дядю, меня самого и Феденьку», да и заснул. Снились ему диковинные звери и птицы, непроходимые леса и зловонные болота; римские гладиаторы, сражающиеся с львами, и рыцарские турниры, мореплаватели и пионеры Нового Света; индейский вождь Монтигомо Ястребиный Коготь и отважные буры; пампасы, папуасы, почему-то Мария Медичи и флорентинец Рене много чего снилось, и всегда ему на помощь приходил бесстрашный звероящер со странным именем. ...Утром мальчик проснулся бодрый и отдохнувший. Ярко светило солнце, верещали за окном побирушки-воробушки, чуть подтаявший снег отливал серебром - Благодать! И в школу идти не надо. Сегодня воскресенье и его день рождения. Из кухни потянуло ароматным кофе и сдобными лепешками. - С днем рожденья, Николушка, - мама появилась на пороге, улыбающаяся, нарядная, в новом платьице, благоухающая и счастливая. Мальчик огляделся. Все было как было. Как должно быть. Музыкальный центр весело мигал разноцветными огоньками, видеомагнитофон сулил встречи с обитателями парка юрского периода, компьютерная сидиромка, в которой кишмя кишели диплодоки и тиранозавры, заманивала в виртуальные дебри, а на письменном столе лежали подарки: биологическая энциклопедия для детей, трехтомник Брэма, роскошный иллюстрированный «Затерянный мир» Конан Дойла, настоящий микроскоп и крохотный бархатный сундучок с золотым замочком. В сундучке, на атласной подкладке, завернутый в папиросную бумагу, покоился старинной работы медальон. Мальчик нажал кнопочку, медальон раскрылся, и он увидал миниатюрный акварельный портрет - молодой человек, черноусый, черноглазый, румяноликий, приветливо улыбался и смотрел прямо в глаза. - Не узнаешь? Прадедушка твой. Каким молодцом был! Вот так прадедушка! Мальчик даже подпрыгнул от удивления. Прадед Николай Платонович - маленький, сухонький, как египетская мумия, ходит тихонечко, с двумя палочками, да и ходит-то мало - все больше в кресле сидит - сто раз уж это кресло реставрировали, настоящее, вольтеровское. Девяносто восемь старикану стукнуло, а голова светлая. Все помнит: и что десять минут назад было и что при царе Горохе приключилось. Мудрый старец. Как сфинкс. Правда, в последнее время чудить стал - хлебом не корми, дай поговорить про игуанадонов. Хорошо, если раз в сто лет ученики придут навестить, только и ученикам-то, биологам-зоологам, профессорам да академикам, самим по семь десятков стукнуло. Вот он и терзает внуков и правнуков байками про страшилок первобытных. Бедненький дедуля! Когда ж им старческую болтовню слушать - кто в банке служит, кто в юридической конторе денежку зарабатывает, а бюджетники так и вовсе на десяти подработках крутятся. Вот разве Николушка иной раз старика уважит. Мальчик надевает медальон и идет на поклон к домашнему патриарху. - Понравился подарок-то? - Николай Платонович целует в макушку коротко стриженую голову своего любимца. - Спасибо, дедуля. Я и не знал, что ты у нас такой красивый. Старик смотрит на мальчика с укоризной: - Ты с кем подарок смотрел? С мамой? Оно и видно. Ты заново посмотри - кто там, на портрете-то! Мальчик послушно открывает медальон. Тихо ахает и зажимает рот. На него, точно в маленьком зеркальце, глядит он сам. В гимназическом мундирчике и фуражкой с кокардой. Положив ему голову на плечо кокетливо осклабился в объектив звероящер. В зубах - хризантема, на жилистой шее - бордовая бабочка. На фотографии витиеватая, в завитушках, подпись: «Николеньке Нежину на добрую, долгую память от странствующего рыцаря шестого измерения». - Я с ним долго дружил. То при дворе короля Артура с Мерлином воевали, то с викингами путешествовали - очень нам Эйрик Рыжий досаждал, скверный характер, а гонору!.. При Аустерлице сподобились побывать, битву при Трафальгаре видели. - Что ж ты раньше молчал, дед? - Николушка теребил старика за рукав поношенной вельветовой куртки и захлебывался от волнения. - А кто бы меня стал слушать? - резонно возразил старец. - Скажут: из ума выжил, старый маразматик, врачами замучают. Ты, мой свет, тоже доживи до своего правнучка, и аккурат на его десятый день рождения медальончик ему передай. Да при посторонних его почем зря не открывай - не любят они этого... - Кто они? - Николушка как зачарованый уставился на портрет и услышал недовольное брюзжание, исходившее, по-видимому, из стенного шкафа: - Кто да кто! Много будешь знать - скоро состаришься. Дверца приоткрылась, взъерошенный, надутый Теодор Теодорович неуклюже вывалился на пол и поковылял к старику: - С новорожденным тебя! Вот, смотри, скромное, так сказать, подношение. Он достал из болтающейся на шее котомочки крупное яйцо и гордо передал его мальчику: - Береги как зеницу ока. Птеродактили на улице на валяются. Нынче же, как полночь пробъет, он и проклюнется. Особо-то не балуй. Держи в строгости, а то на голову сядет. Через год будет он тебе служить верой и правдой, как я твоему прадеду. А нам на покой пора. Собирайся, старик. - Куда собираться? Дед! Не слушай его! Это он тебя уморить задумал! На покой - хитрый какой. Знаем мы, что за покой! - И очень глупо. Деду тут жить осталось всего ничего, а в Атлантиде еще годочков двести-триста протянет. Там у нас Дракон-Командор кого хочешь на ноги поставит. Шевелись, Арап, времени в обрез. ...Опустело вольтеровское кресло. Арап и птеродактиль покружились последний раз над городом и исчезли. А ровно в двенадцать ночи изнывающий от нетерпения гимназист Николушка Нежин сидел на полу и не сводил глаз с коробки из-под обуви, где среди стерильной ваты скучало одинокое яйцо. Тук-тук. Кто там? Маленький арапчонок держал на ладонях мелкую страхолюдинку. Страхолюдинка куксилась и капризничала. Потом повертела безобразной лысой головенкой и сказала: «Жрать давай!». Трудно растить птеродактилей.
Отправлено: 20.05.11 08:37. Заголовок: Героям войны 1812 го..
Героям войны 1812 года
МОН ЖЕНЕРАЛЬ (Мотив похож на «Трубача») Подражание М. Щербакову
О, мон женераль, я служить вам готова, О, мон женераль, мой избранник-герой, О, ну почему наша жизнь так сурова? В бой! Vive l’empereure! Я иду за тобой!
Ах, мой адъютант, славный воин-рубака, Ах, милый обманщик, секрет твой раскрыл, Женщина ты, а впереди лишь атака, Хватит ли сил, юный храбрец, хватит ли сил?
О, мон женераль, ни к чему эти речи, Сердце Афины Паллады бушует в груди, Мне не страшны канонада с картечью, Верю, фанфары победы нас ждут впереди.
Ах, мой адъютант, я любуюсь тобою, Алые губы и мягкие кудри, как шелк, Этой любви, mon cher ami, я не стою, Вся моя жизнь — только сраженье и полк.
О, мон женераль, я покой ненавижу, Лишь поле брани и битва удачу сулит, Счастлива я, мон женераль, если вижу Вас, где бог войны грозный Арес пролетит.
Ах, мой адъютант, ну подойди ко мне ближе, Твой генерал ранен Амура стрелой, Может быть, новый рассвет я уже не увижу, Ночь, только ночь нам осталась с тобой.
Утро. Атака. И конница мчится Мюрата, Коротко охнув, на землю упал генерал, Пулей пробито отважное сердце солдата, И адъютант, как подкошенный, рядом упал.
О, мон женераль, кто эти странные люди? Лики сияют и крылья у них за спиной... Ах, мой адъютант, что нам грохот орудий, Мы обрели вечный приют и покой.
Отправлено: 23.05.11 12:16. Заголовок: ЖИЛИ-БЫЛИ ЦАРЬ С ЦАР..
ЖИЛИ-БЫЛИ ЦАРЬ С ЦАРИЦЕЙ...
«Жили-были царь с царицей...» В сказках. В былинах. В стихах. В мечтах. В памяти народной, которую при всем массированном налете просоветской литературы не удалось растоптать. В хорошо законспирированной - вольно или невольно - детской литературе. Иногда даже против воли авторов. Мы учились читать между строк — «имеющие уши да услышат». Иногда этот процесс происходил почти бессознательно. Иногда совершенно осознанно, путем нехитрых арифметических операций и простого сравнения сухого, но идеологически выдержанного учебного материала и гораздо более убедительной версии тех же событий, изложенных в художественной форме хорошим русским языком с занимательным сюжетом и симпатичными героями. Сравнительный анализ, проведенный простодушным советским ребенком, был явно не в пользу учебных пособий, во-первых, и заставлял весьма скептически слушать очередную педагогическую соцсказку об ужасах царской России, во-вторых. А тут еще и неосторожные рассказы бабушек-дедушек о житье-бытье «до переворота» камень сомнения по капле точили, и в глубине потайного сундучка сознания накапливался крамольный вывод: «ужасов» не было. Хоть тресни. Итак, жили-были... Нет, не царь с царицей, и даже не генерал-губернатор, а всего только скромный одесский чиновник - преподаватель ремесленного училища из школы десятников с двумя детьми и незамужней невесткой. Жалованье скромное, но на семью из четырех человек (да плюс кухарка Дуня) хватало. Узнаете? Правильно: «Белеет парус одинокий». Прошу минуту внимания, пересказывать сюжет катаевской тетралогии не стану - от мала до велика наизусть знают. Но все-таки давайте, не вдаваясь в дебри экономических джунглей, на одну чашу весов положим среднестатистический бюджет современной семьи — не дотягивающей до так называемого среднего класса, на другую - приход-расход представителей «старорежимной» интеллигенции. Скучно не будет, обещаю. Ну-ка, разночинцы наши, ожиданием светлого будущего замордованные, ну-ка, учителя, врачи, инженеры голоштанные, поднимите руки, у всех ли есть своя «фазенда»? А снимать дачу - всем по карману? А вот Петя с Павликом все лето в «экономии» (дачное хозяйство так называлось) блаженствовали. У самого синего моря. Праздники детские с маскарадом и фейерверком, чаепития под абрикосовыми деревьями - словом, благодать. И Динка осеевская, даром что отец по заграницам от властей ховался - одна мать трех девчоночек растила — в дачный сезон на лоне природы резвилась. И Сашенька Яновская, героиня трилогии «Дорога уходит вдаль». И «докторовы дети» в «Кондуите и Швамбрании». Жилищный вопрос тоже как-то не стоял очень уж остро. В какую книгу ни сунешь нос, тот же «джентльменский набор»: гостиная, столовая, спальня, рабочий кабинет главы семьи, ну, само собой детская, а у мальчиков Кассилей еще и специальная гимнастическая комната. Да! Как же без главного - комната для прислуги и «темная комната» для хлама всякого-разного. В общем, скромненько и со вкусом. Еще один вопрос, не менее животрепещущий - женский. Опять же, представители «колеблющейся прослойки», к вам обращаюсь: у многих ли жены имеют возможность не работать? А кухарку вы у кого из знакомых видели? (Для несведущих: кухарка и жена совсем не одно и то же! Это две разные женщины!) Правильно! Нету кухарок — все побежали государством управлять. А у семейства Бачей была - Дуня. У Сашеньки Яновской - Юзефа, Аннушка и горничная Марфуша - у Кассилей, у девочек Арсеньевых - Лина. И все это при наличии одной-двух, а то и трех неработающих тетушек, вся обязанность которых сводилась к пригляду за детишками, если матушке вздумается куда-нибудь: (в оперу или, там, на журфикс) отлучиться. Описание теток особенно раздражает. Вот хоть Татьяна Ивановна, бачеевская свояченица: «...В новом шелковом платье, со всеми своими любимыми кольцами на тонких пальцах, пахнущая французскими духами «Кер де Жанетт» (каково?!), она то и дело садилась за пианино и, раскрыв комплект «Нувелиста», играла вальсы, польки и цыганские романсы». Черт знает что!
Раздел четвертый. Воспитание юношества. Слабонервных прошу покинуть зал. Сашенька, дочка скромного врача из старого Вильно, при неработающей, сами понимаете, маме, имеет бонну-немку, которую сменяет гувернантка-француженка, а немецкий продолжает изучать с немкой приходящей, потом подключается англичанка и, само собой, учитель словесности, истории, математики. Такое же «безобразие» сущее творится и в других семьях. Забавно, да? Но уж полная юморина, вечер смеха, «Сатирикон» в квадрате и в кубе начинается при наступлении «финансового краха» в «бедной» (дай Бог каждому такую-то бедность) семье. Как говорил Коровьев-Фагот, «вы обхохочетесь!» Вот, к примеру, ушел Петр Васильевич Бачей с государственной службы, повздорив с начальством. С каждым может случиться. Ну, натурально, семья в трансе - призрак нищеты спать спокойно не дает. Потому как пособия, полученного из эметариальной кассы и кассы взаимопомощи, хватит на всю ораву всего только... на год. А это катастрофа - придется отложить на неопределенное время обещанное детям увлекательное путешествие по Средиземному морю. Как жить, господа, как жить?! Наконец все устроилось сверх всяких ожиданий самым лучшим образом, и, получив приглашение (а вместе с ним и приличный аванс) преподавать в частной гимназии, опальный педагог и вся успокоившаяся семья «с чувством глубокого удовлетворения» сумели-таки всласть налюбоваться красотами Италии, покорить швейцарские Альпы, и прошвырнуться по Константинополю. На Париж, экая досада, денег не хватило. ...Ну и как? Впечатляет? Меня - очень. Но хотя своя, в данном случае - интеллигентская, рубаха ближе к телу, описание быта «движущих сил революции», то бишь рабочих и крестьян, занимало мою ностальгическую душу не меньше. Не мудрствуя лукаво, позволю себе привести первый же пришедший на ум пример - «История одной жизни» Станюковича. Кто давно не перечитывал, может, что и подзабыл. Вот я и напомню. Парнишка-сирота, «из низов», окончил за три года техническую школу при большом заводе и, прослуживши год в механической мастерской, за природную смекалку, азарт в работе и золотые руки был замечен и в восемнадцать годков стал помощником мастера. А это - пятьдесят целковых (жалованье поручика). Не густо, но жить можно; квартирку приличную снять, дачку небольшую на лето, одеться-обуться вообще не проблема, так же как и прокормить себя и старика-благодетеля, в свое время не оставившего его в беде. Тем более, много ли старику надо: газету полистать, хорошего красного винца стаканчик иной раз, ну, там, сигары приличные, то да се — по мелочи. Ну а в мастера выйдет парень, так и до 150 набежит. Да наградные - три сотенных за техническое новшество (а на три-то сотни можно и дело небольшое открыть или, скажем, лавочку бакалейную купить - для начала). О мужиках-кормильцах будем говорить? А о воинах, верных государевых слугах - казаках? Или «Тихий Дон» все как дважды два знают? Чего лишний раз раны бередить...
В общем, как мой папа говорил:
Жили были царь с царицей И родилася пшеница, Посадили холуя И не стало ни… ничего!
Немудрящая частушка, несмотря на наличие в ней всероссийски известного непечатного слова, четко и лаконично характеризовала результат разгрома и поругания, произошедшего в результате свирепого желания жить «без царя в голове» в прямом и переносном смысле.
А пшеница действительно родилась. И подуставшим от беллетристики читателям предлагаю поговорить языком скучноватой, но весьма убедительной цифири. Итак, Б. Л. Бразоль. «Царствование императора Николая II в цифрах и фактах». Читаем: «В 1894 году в начале царствования императора Николая Второго в России насчитывалось два миллиона жителей. Двадцать лет спустя, накануне Первой мировой войны, народонаселение ее увеличилось до 182 миллионов, таким образом в царской России народонаселение возрастало на 2 400 000 в год. ...В отличие от современных демократий (брошюра издана в 1958 г. в Нью-Йорке. - Прим. авт.), Россия строила свою политику не только на бездефицитных бюджетах, но и на принципах значительного накопления золотого запаса. Несмотря на это, государственные доходы с 1 410 000 000 рублей в 1897 году без малейшего увеличения налогового бремени неуклонно росли, тогда как расходы оставались более или менее на одном уровне. За последние десять лет до Первой мировой войны превышение государственных доходов над расходами выразилось в сумме 2 400 000000 рублей. Эта цифра представляется тем более внушительной, что в царствование Николая II были понижены железнодорожные тарифы и отменены выкупные платежи за земли, отошедшие в 1861 году к крестьянам, а также некоторые налоги, в том числе паспортные, а в 1914 году и все виды питейных налогов. ...Законом 1896 года в России была введена золотая валюта, причем Государственному банку было предоставлено право выпускать 300 000 000 рублей кредитными билетами, не обеспеченными золотым запасом. Но правительство не только никогда не воспользовалось, этим правом, но, наоборот, обеспечило бумажное обращение золотой наличностью более чем на 100%, а именно: к концу июля 1914 года кредитных билетов было в обращении на сумму 1 633 000000 рублей, тогда как золотой запас равнялся 1 604 000 000 в России, а в заграничных банках - 141000 000. Устойчивость денежного обращения была такова, что даже во время русско-японской войны размен кредитных билетов на золото не был приостановлен. Это что касается демографии и финансов. Дальше смотрим: раздел «Промышленность и экономика»: «В период между 1890 и 1913 гг. русская промышленность учетверила свою производительность. Ее доход почти сравнялся с поступлениями, получаемым от земледелия, но товары покрывали почти 4/5 внутреннего спроса на мануфактурные изделия. И, наконец, земледелие: «Накануне революции русское земледелие было в полном расцвете. В 1913 г. урожай главных злаков был на 1/3 выше такового же Аргентины, Канады и Соединенных Штатов, вместе взятых. Россия поставляла 50% мирового вывоза яиц, производила 80% мировой добычи льна, урожай хлопка 1913 года покрывал все годичные потребности русской текстильной промышленности». «Ни один народ Европы не может похвастаться подобными результатами, - писал французский экономист Э. Терри. - Этот рост сельскохозяйственного производства не только позволяет удовлетворить новые потребности населения, но и знчительно увеличит экспорт». А вот мнение - и весьма авторитетное - экономиста Эдмонда Зея: «Если у больших европейских наций события между 1912 и 1950 годами будут протекать так же, как они развивались между 1900 и 1912 годами, то к середине настоящего века Россия станет выше всех в Европе как в отношении политическом, так и в области финансово-экономической».
...«А завтра была война». Русскими костями полмира вымощено. Это-то мы всегда знали. Тщательно скрывались лишь истинные виновники и причины национальной трагедии с последующим «похабным миром». Позволю себе привести еще одну - последнюю - цитату, достаточно красноречиво свидетельствующую о подоплеке наступившей вскоре катастрофы. Итак, слово командующему германской армии фельдмаршалу фон Людендорфу: «Я часто мечтал о русской революции, которая должна была облегчить тяготы нашей войны... И вот сегодня мечта вдруг исполнилась. Я почувствовал, что с меня слала большая тяжесть...» И далее: «В апреле и мае 1917 года нас спасла только русская революция». Их-то спасла...
...А я все никак не могу отрешиться от неотвязно терзающего меня с детства вопроса и возвращаюсь к песне Игоря Талькова:
Листая старую тетрадь Расстрелянного генерала, Я тщетно силился понять, Как ты могла себя отдать На растерзание вандалам, Россия...
Отправлено: 26.05.11 08:41. Заголовок: Ну да, господин осав..
Ну да, господин осавул... Я и написала. Но - давно. Этот материал был в газете "Голос Родины" опубликован - она шла на эмигрантов. И, когда времена стали уже менее людоедские, начальство стало разрешать публиковать и монархические статьи, и интервью с представителями благородного сословия, и стихи, и прозу зарубежных соотечественников. Тогда я и воспряла духом, перешла из корректуры в отдел культуры и стала печатать то, что хочется, а не то, что было когда-то кем-то указано. Огромное Вам спасибо за добрые слова.
...Ну а что качается рифмоплетства, то я прекрасно знаю, что к поэзии это не имеет отношения, я всего только графоман-стилизатор, позволяющий себе капустнически-театральные рифмовки. Иногда - это а-ля блатняк, иногда одесский фольклор, часто песенки-переделки, подражания и т.д. А поэзия - это особое состояние души. Как у М.Г.У. Потому и отношение к Поэту настоящему у меня всегда трепетное.
Санкт-Петербургское творческое объединение «Хронос» представляет: Исторический музей восковых фигур в образах и картинах. В экспозиции: российские государи, полководцы, пророки и лжепророки, самозванцы и юродивые, особы, приближенные к императорам, и цареубийцы, а также политические деятели и государственные мужи. Место действия - Российская империя, Союз нерушимый, СНГ, Россия. Время действия - от преданий седины глубоких до наших дней. Драматург, худрук, режиссер-постановщик - история государства российского. Итак, дубль первый. Мотор! Начали!
- Худо, Государь, совсем худо, - человек-невеличка в стареньком пальтеце, потирая иззябшие на морозе руки, присел на корточки перед великим и ужасным. Государь нахмурился, усы - штопором, глаза лютые. Гневаться изволил изрядно и в гневе страшен бывал. - Руби для вас окно в Европу... Шведы охальничают? - Что шведы, - человечек носом пошмыгал, кашлянул простуженно, - сдались мы им... Им и так весело. Живут хорошо, мед-пиво пьют... - Там хорошо, где вас нет, - с неудовольствием буркнул Государь и повернулся к мальчику бледному, отроку болезному, сыну нелюбимому. - Видал, Алешка, и швед не гадит, а все неладно. Разве что немцу много воли дадено? - Да немцев-то, почитай, не осталось, - завздыхал проситель, - разлетелись все куда глаза глядят. Они, вишь, автономию требовали, а мы им - фигу, ну, осерчали, да и ходу. Известное дело, как немца ни корми... - Плохо, стало быть, кормили! - Государь - кулаком по столу. - Кто ж виноватым выходит? - Вы же, батюшка, и виноваты! - с неожиданной злостью огрызнулся царевич. - Приспичило вам ни к селу ни к городу бороды стричь, в ассамблеях плясать, ах, Европа, ох, образованность! Заставь дурака богу молиться, он и того... - Цыц, пащенок! - Государь дико глянул окрест, как бы ища ненавистных Милославских, но мужей благородного сословия вокруг не узрел, увидел же, наоборот, лица уж вовсе богопротивные голодных смердов, холопов злых, к пирогу царскому рвущихся, и пожаловался: - Орут с утра до ночи, бунтуют - спасу нет, стрельцы-то, а тут еще эти... как их? Запамятовал. Житья не дают, русофобом окрестили, бояре-то ваши... - Какие там бояре! Тьфу! Шушера одна. Руками помашут, покричат, да и поедут себе к черту на кулички пузо греть куда-нибудь подале. Только они, государь, не стрелецкого звания, а так - не разбери-пойми кто. Есть торговый люд - те куда! - те все больше дома сидят, видешники с голыми бабами крутят. Писарской народ - ну, тех хлебом не корми, а подай шкандаль позабористей. Мастеровые вот либо ученый люд - одни кричат, водка дорога, другие плачут - книги не по деньгам. Обыкновенно - у кого щи жидкие, у кого жемчуга мелкие. А что русофобом ругаются, плюнь на них, великий государь, у них кто несогласный, тот и русофоб. - Ну да, ну так, - снова заволновался великий и ужасный. - У меня вон свой супостат под боком. Взрастил змеюку гремучую… Батогами бы их всех! - Да ведь нету же у них батогов, батюшка, - подпустил ехидства царевич, - и ничего нет, все по миру пущено. В-о-о-т просвещение-то ваше! Вы вон смолоду все топором махали, корабли строили, а они подлодку утопят да скажут, мол, так и было... Да и флота, почитай, не осталось. Так, одно название... Царь онемел. Руками взмахнул заполошенно, голова кругом пошла, хорошо красавица Марта Скавронская случилась рядом, буйну головушку цареву - себе на коленки, да гладить, дурноту отгонять. - Лекаря бы, - будущая Екатерина Первая глядит жалобно, голосок колокольчиком-бубенчиком звенит растревоженно. - Лекаря Петеньке! - И лекарей нету! - злорадно хихикнули за спиной. - Разбежались лекаря. Разъехались. Ищи-свищи. Одни шарлатаны остались.
Человек поднялся с колен и поспешил туда, где смех серебристый и парча светится, и сапфиры величиной с перепелиное яйцо на перстах алебастровых горят, и такие же в ушах нежно-розовых. Государственного ума женщина и собой красавица. - Матушка! - прямо в ноги монаршии - бух с порога. - Беда, матушка! Крым-то у нас отобрали, оттяпали. Запорожцы начудесили - отделились. Ну вас, дескать, москалей к чертям собачьим, нам и на самостийной Украине не скучно. Серебристый смех смолк тотчас. Князь Потемкин-Таврический сибаритствовал по левую руку от Государыни, вальяжный и всемогущий фаворит, вельможа из вельмож. Мячиком, мальчиком, судари мои, подскочил, подпрыгнул как ужаленный, да тенорок задиристый, петушиный Лександры Васильевича, светлейшего графа Суворова князя Италийского его в чувство привел. И жарко, и с сердцем гневным, с отчаянием смертным докладывал покоритель Измаила о крови великой и страхе великом на Кавказе, об агонии империи могучей, на лоскуты разодранной. И Григорий Александрович уж не метал копий в героя итальянских и швейцарских походов, да и сам император Павел внимал прилежно, потом что хоть и была пугачевская смута при Матушке, да держава от того не порушилась, были и после беды неисчислимые, но стояло государство крепко. А теперь - что прикажете?... Барабанные палочки дробью рассыпались, солдатики оловянные с ружьишками - на кра-ул! - и во фрунт вытянулись. Аты-баты, шли солдаты... А куда шли, а зачем - про то не знали, а сказать им позабыли или не посчитали нужным - эх, мать честная! Где ж, ты, отец родной, генерал Ермолов, не случилось тебе с «мировым сообществом» покалякать, а то б ты прописал ему ижицу...
...Понявши, что проку и здесь мало будет, человек побрел куда глаза глядят, наобум Лазаря, да в первую попавшуюся дверь и постучал. Было здесь и тихо, и тепло, и светло, и славно так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Это, впрочем, смотря каким пером. Ежели вот этим... Михайло Васильич, улыбаясь приятно, над одою трудился. Федор Михайлович покоен и суров был - предупреждал ж вас, таких-сяких, от бесов беречься - ну, не послушались, так на себя и пеняйте. Коль рожа крива, что ж зеркало виноватить? А Лев Николаевич котомочку посбирал, поклонился на все четыре стороны, а куда ни глянь - всюду власть тьмы, расстроился мудрый и в долгий, бесконечный путь свой снарядился...
...Человек посидел, сколь надобно, чтоб сил набраться, мысли взъерошенные кой-как пригладил и совсем было умиротворенный, с гадкою действительностью примирившийся, выбрался на свет божий. Ан торопиться-то и не следовало бы. Говорят же в народе - и правильно говорят - помяни черта, а он уж тут как тут.
Бородатый, лохматущий, космы седые в стороны и вверх, чтоб рога-то сокрыть, весь, как водится, в черном, карла, притаившийся в уголочке укромном, живо и с легкостью в карловом теле удивительной, ухватил неосторожного за шкирку и, как кутенка носом, в здоровенный талмуд ткнул. Учи де наизусть мой труд многолетний, что «Капиталом» зовется, а не то прихлопну, как комара, и мокрого места не останется. Человек вскрикнул тонко и пронзительно, тяпнул, изловчившись, злого карлу за волосатый палец - пропади ты пропадом со своей прибавочной стоимостью! - и тем спасся. Он метнулся было в сторону, да вышло и того хуже. Еще один бородач, но уже не с прибавочной стоимостью - черт бы с ней совсем -, а с тем, что из этой стоимости выросло, с маузером большущим, отдуваясь и булькая, дул себе в охотку крепчайший чай из граненого мутного стакана. Запах серы стоял - не продохнешь, копыта нагло притопывали и хвост пакостно грозил: молчи, дескать, а то хуже будет. А куда, скажите, хуже, если имя ему, окаянному, не Яков - это по-русски если, и не Янкель - по-еврейски, но Ирод и Палач, и не будет ему прощения ни на небе, ни на земле, ни на страшном суде, а фамилия его - Юровский - навек царской кровью залита.
Человек, озираясь затравленно, метнулся вперед, и пленительная картина его в самое сердце сразила, и слезы чистые, как жемчужинки, из глаз измученных полились. Алешенька, дитятко невинное, девочки красы небесной - царевы дочки, сам царь-мученик и царица-мученица тихо Богу молились за врагов своих, а вокруг народ остолбенело стоял. И всплывали сами собой в измученной памяти строки Георгия Иванова:
Эмалевый крестик в петлице И серой тужурки сукно... Какие печальные лица И как это было давно.
Какие прекрасные лица И как безнадежно бледны - Наследник, императрица, Четыре великих княжны...
И от этих ликов ангельских, страдальческих, скорбных, от красы той загубленной отойти сил не было. И болело, болело сердце, и раскаяние позднее, и очищение, и прозрение слезами выходило… Рядом - что ж? Рядом те, кто не первую, но и не последнюю скрипку сыграл. Феликс князь Юсупов от старца зловещего отмахивался. «Маленький, позови в гости, с женой познакомь...» - волховал-ворожил конокрад тобольский. «Застрелю собаку», - задыхаясь от тоски и омерзения думал князь. И что? Застрелил, да поздно. Позднехонько спохватиться изволили, ваше сиятельство. Ах, кабы вам чуть пораньше решиться, может, оно по-другому бы вышло... Да много ли проку после драки кулаками махать? Большая драка, не драка - побоище великое уже и близко.
- Вся власть Учредительному собранию! - услыхал наш путешественник и нос к носу - ближе и невозможно - натолкнулся на невысокого господина во френче аглицком, крагах и прическе бобриком. - Собрание? - человек саркастически хмыкнул. - Накушались мы собраний, господин хороший. Насобирались досыта. Проку-то от говорильни - что вашей, что нашей - немного будет. И едко добавил: - Царя не надо было убивать, вот что. А то - собрания! - Это вы, милейший не по адресу, - обиделся Френч. - Им вот скажите, ни их совести.
Человек задрал голову и ахнул. Фигура - знакомая до жути, а лицо - чужое лицо. Ну да, ну, костюм-тройка, кепка хрестоматийная, бородка козлиная, лысина - все на месте, все видано-перевидано, век бы не видеть, век бы не слышать. Сызмала, помнится, и кино про доброго дедушку, и стишки звонкие, и рассказы сусальные про кудрявого мальчика, про сына послушного, брата нежнейшего. Речи-то - не приведи Бог какие речи - из текстов канонических вымарывались усерднейшим образом, а Штраух с Щукиным, а Каюров с Губенко - кто их осудит? - гримировались, как им указано было. Чтоб благостно. Чтоб монументально. Чтоб лукаво-мудро. Чтоб хитринка была у самого человечного и прищур. Чтоб, значит, человек с ружьем, а с ним и зритель умилялись до сюсюканья, до соплей розовых. Чтоб легенда о лучшем друге детей в печенки въелась. А тут - милые мои! - портретец-то с кадров кинохроники неретушированных, что под семью замками пылились невостребованными, куда простым смертным путь отродясь и до веку был заказан. ...Кричит картаво, Русь к топору зовет. Не знает Русь, не любит мужика, а из Цюриха топор уж очень заманчив кажется. Тем паче что не свои головы на плаху - чужие полягут. Рабоче-крестьянские (а не ропщи!). Казачьи-атаманские («Яков Михайлович, расстреляйте товарищей»). Офицерско-генеральские («Как там у нас насчет заложников, Феликс Эдмундович?») Ученые-интеллигентские («Интеллигенция не мозг нации, а говно!») Лес рубят - щепки летят, так ли, Коба?
Низкорослый рябой сухорукий деспот в белом кителе похохатывал в усы, Герцеговиной Флор пропахшие. И Лаврик тут же, при Хозяине, хвостом метет, чего, мол, изволишь - командарму ли глотку перегрызть, жену его испохабить, ребятишек ли в гулаговском детприемнике уморить? Сухорукий с командармами маленько погодить решил - куда они денутся? - а вот горлопана в Мексике засевшего приструнить не мешало бы. ...Сын же лесоторговца почтенного Давида Бронштейна на остерегся, ибо пребывал в состоянии глубокой задумчивости - как бы оно изловчиться да по всему миру революцию на штыках и пронести. Ан мир-то и не соблазнился, перманентную на дух не принял, и до сего времени - так, на всякий случай, троцкистские партии у всех добрых людей строжайше запрещены, чтобы не облагодетельствовали неровен час против воли штыком и пулей.
...Ну вот. Здесь уже и ничего. Уже и отдышаться можно. И бег безумный по безумному миру прекратить. Старичок в костюмчике мешком, рубахе украинской с расшитым воротом, сандалетах разношенных - кто его особенно боялся? Ну, хохотали до упаду, когда он в простоте душевной поэтов и художников «пидарасами» чехвостил. Ну, голосовали неправедно - «Я Пастернака не читал, но скажу!» - когда Поэта топтали. Худо, да когда ж на Руси поэтов жаловали? Зато сколько анекдотов по кухням «на ура» шло! И, между прочим, "при нем ловились караси, при нем плодились пороси, и было много чего выпить-закусить". Кукурузные глупости - а кто без греха? Заглада, баба темная, как валенок, мхатовских стариков играть учила, Яншина чуть кондрашка не хватила - ну, бывает... А хрущобы, многажды охаянные, после коммунальных хором не раем ли казались, забыли? А пенсии старикам? А крестьян второй раз из крепости кто освободил, паспорта им вернул? Это как? Или все-таки хорошо? А за гулаговских мучеников реабилитированных сто грехов ему в небесной канцелярии спишется. ...Старичок дурашливо посмеивался - на преемника его без смеха смотреть кому удавалось? Как есть рождественская елка - в сиянии, бренчании, сверкании сидит, на себя, дорогого, любуется. - Ленька, а Ленька, ты чего себе павлинье перо в задницу не вставишь? Пойдет тебе перо и место не займет - чай, не орден!
Леонид Летописец обиделся, погнал старичка в три шеи на заслуженный отдых и пошел мемуары писать. А поскольку у него с русским языком отродясь нелады были, то и перепоручил он это занятие придворным писакам, а сам занялся делами гораздо более животрепещущими. А их было много. То АЭС в густонаселенных пунктах по дрянным проектам понатыкать, то ракетами Кубу осчастливить, то чехов танками застращать, то афганских крестьян теми же танками для их же пользы подавить. ..."Черный тюльпан" плакал кровавыми слезами, в цинковых гробах плыли на Родину мертвые мальчики, цепенели от горя и седели на глазах их нестарые матери, и молчали, молчали, молчали такие смелые, такие правдолюбивые, такие лихие отчаюги-журналисты.
Старый смотритель музея восковых фигур неодобрительно покачал головой возле Горби - ну, разрушил ты Берлинскую стену, нам то что с того? Правда, и Афганскую войну закончил - из песни слова не выкинешь. А только не с него ли в родном Отечестве все вкривь да вкось пошло? То-то и оно... Смотритель подошел к Седому. Горазд был Седой рок-н-роллы выплясывать, с моста в речку кувыркаться, оркестром духовым дирижировать. И нет бы ему вовремя укорот дать, а то ведь вошел в раж, да и развалил великую империю, и все ему с рук сошло.
*** - Дед, а дед, ты чего так страшно во сне кричал? Опять теракт приснился? Голубоглазый пацан теребил деда за плечо и старался как мог успокоить. - А я стих новый выучил. Хочешь, почитаю?
Послушайте, ребята, Что вам расскажет дед: Земля у нас богата, Порядка только нет.
- А когда будет порядок, дед, скажи? Старый смотритель покряхтел и засобирался туда, где его ждали посетители и восковые фигуры. Вопрос так и повис в воздухе. Что он мог ответить? Одно только:
Ходить бывает склизко По камешкам иным, Итак, о том, что близко Мы лучше умолчим…
Знаменитый на всю Россию художник-маринист Айвазовский жил с семьей в Ялте. В своей мастерской посторонних не терпел - оберегал от нескромных глаз тайну «живой» воды, которая буйствовала на его полотнах. Близкие тоже в святая святых не допускались. Исключение суровый старик делал только для маленького Костика - любимого внука, сына его дочери. Костя был не просто первым зрителем и ценителем - он был еще и учеником. Нет, дед не учил его в прямом смысле слова, Костику от природы был дан верный глаз, а карандаш и кисть в его руках легко воплощали на бумаге самые смелые фантазии: морские глубины со сказочными подводными обитателями, даль поднебесную, населенную чудесными летающими аппаратами и людьми-птицами. Пройдут годы, и знаменитый летчик Константин Арцеулов, бывший ко всему прочему еще и незаурядным художником, напишет в своих воспоминаниях: «Профессии художника и летчика близки друг другу, потому что во многом требуют от человека одних и тех же врожденных или приобретенных качеств: чувства пространства, движения в нем, темпа и ритма его, глазомера и тонкого чувства цвета, наблюдательности, аналитического отношения к обстоятельствам в работе, романтизма и предприимчивости, эмоциональности и глубокого знания своего ремесла...» Раннее детство он провел в Ялте, где и прожил до смерти своего великого деда в 1900 году. Девять лет, прожитых в дедушкином доме, подарили ему любовь к живописи, которую он пронес через всю жизнь... Почему Костю отдали в Севастопольское реальное училище, а не в гимназию, остается только гадать - может быть, потому, что классическое образование с «золотой латынью» его влекло меньше, может, потому, что техническая сметка, проявившаяся очень рано, была пригодна больше именно в реальном, может, из соображений демократических - реалисты были по большей частью детьми из небогатых семей разночинной интеллигенции. Но это не столь важно. Важно другое - здесь Костя начал учиться рисованию и одновременно строить свои первые планеры.
Начало века. Рождение авиации. Имена братьев Райт - Орвилла и Уибера - оказывают почти гипнотическое воздействие на души юных романтиков. Немецкий инженер Отто Лилиенталь - один из крестных отцов авиации - поднимается на воздушном шаре собственной конструкции. Первые воздухоплаватели. Полеты Древницкого на воздушном шаре. Кумир Одессы и всей России спортсмен-авиатор Уточкин, любовно именуемый Сережей. Чемпион мира по французской борьбе Иван Заикин и писатель Александр Куприн совершают полет на «Фармане» - и чудом остаются живы. Будущий писатель, а в ту пору гимназист младших классов, Валя Катаев из гвоздей, щепочек, клейстера и прочей дряни мастерит модель Блерио и пытается пристроить сей «шедевр» в павильон воздухоплавания... Александр Беляев, задолго до написания «Ариэля» рискует полетать в Италии на «этажерке», как с некоей долей иронии называли первые аэропланы. Было и другое название, уж вовсе мрачное - «гробы». Однако же летали и на «этажерках»! Удивительное время. Удивительные люди. Рождение чуда... Маленький реалистик читает все, что можно выкопать в газетно-журнальных подшивках, - все, что касается авиации. Мечтает построить свой собственный летательный аппарат. И в отличие от Катаева добивается своего. Хотя первые опыты приносили и первые неудачи. Авиаконструктор Костя тринадцати лет от роду кажется кому-то странным, если не вполне нормальным, с его фанатичной любовью к полетам. Вот если бы он увлекался морскими судами... Его второй дед - корабельный инженер, отец - тоже. На семейном совете решено - оправить планериста-неудачника в Морской корпус Санкт-Петербурга. Учебные плавания и парусные гонки, кадет Арцеулов - рулевой. Он на хорошем счету - учебные дисциплины даются легко. А все свободное время занимает его любимая подруга - живопись. До выпуска остается год, много - два, как вдруг комиссия врачей приходит к заключению: у кадета Константина Арцеулова слабые легкие, а посему ему надлежит покинуть морской корпус. Каким образом мальчик с больными легкими станет впоследствии знаменитым на всю Россию авиатором - непонятно. Очевидно, врачебная ошибка явилась рукой судьбы. Бывший кадет, а ныне свободный художник, мечтает о поступлении в Академию художеств и одновременно строит свой третий планер. И на пятом полете терпит аварию (стоит ли говорить, что испытывал свое детище он сам). Следующая неудача - провал в академию. Парадокс - экзаменов не выдержал, а художником стал, да еще каким! Учился живописи у «мирискусников» - Бакста, Бенуа, Сомова, Лансере, Добужинского - небожителей Серебряного века... Учился, правда, недолго и бессистемно - небо манило, и ждало, и звало... И кто знает, быть может, мир приобрел бы в его лице еще одного замечательного живописца и рисовальщика, но потерял бы выдающегося авиатора, если бы не открылся в Петербурге авиационный завод «Первого Российского товарищества воздухоплавания Щетина и К». И Костя Арцеулов приходит туда простым рабочим, чтобы в сборочном цеху постигать азы устройства летательных аппаратов. А главное - при заводе действовала авиационная школа «Гамаюн»! Мог ли он упустить такую возможность? И вот наступил его день. Не на заграничных «Фармане» или «Моране» - на первом самолете, выпущенном петербургским заводом - «Россия-Б», - первым летит ученик летной школы Константин Арцеулов. Летчик-самоучка, или почти самоучка, инструкторов как таковых еще не существовало - 1910 год на дворе... А уже через год он готовится к сдаче экзамена на гатчинским аэродроме. Кстати, именно гатчинские авиаторы, с которыми был на протяжении многих лет дружен Александр Иванович Куприн, подарят ему сюжет для рассказа «Сашка и Яшка» о летчиках Первой мировой - рассказ печально-нежный, ностальгический, о людях «вовсе не думающих о своем геройстве и идущих на подвиг не во имя подвига, а во имя долга, обязательства защитить русскую землю, родину». Надо думать, что и Костя, а теперь уже Константин Константинович, прочитает в свое время светлую купринскую миниатюру, но пока его больше волнуют результаты экзаменов. И - победа! Экзамен выдержан блестяще, Всероссийский Императорский аэроклуб присваивает ему звание пилота-авиатора, а еще через два года, в 1912-м, Арцеулов становится пилотом-инструктором Севастопольского аэроклуба. Но уже в сентябре его призывают в армию. Нет, не в отряд немногочисленных тогда авиаторов. В кавалерию. Это ли не парадокс? На взгляд современного человека - нелепость полнейшая, но тогда странность происходящего никому в глаза не бросалась - он не был кадровым офицером авиаотряда, стало быть, и служить ему полагалось там, куда начальство пошлет. Хотя в авиацию приходили молодые люди из самых разных родов войск: моряки, артиллеристы, казачьи офицеры... Ну что тут скажешь? Подлинно - талант это та новость, которая всегда нова. Он и кавалеристом был незаурядным. И опять-таки по Куприну скажу: бывает всадник воскресный, а бывает - природный, тот, что душу коня понимает. Во всяком случае, про него-то уж никто не говорил: «Сидит, как собака на заборе». ... А что же живопись? «Легенды Крыма» - так называлось издание, на страницах которого он выступил как талантливый иллюстратор. Первые два номера вышли в свет, готовился к выпуску третий... Нет, третий оформлять ему не пришлось. «На германской войне только пушки в цене, а невесту другой успокоит», - печально и просто пел о героях Первой мировой Булат Окуджава. Восемь месяцев служит в кавалерийский войсках прапорщик Арцеулов. За Веру, Царя и Отечество не щадит живота своего - три боевых ордена получил командир взвода уланского полка, сражаясь на передовых позициях. И пишет письма, и шлет телеграммы - он может, он должен летать, черт возьми! И наконец его услышали - сам Великий князь Александр Михайлович дает соизволение - направить прапорщика Арцеулова в Севастопольскую школу авиации. 5 апреля 1915 года прибыл по месту назначения, а 22 июля получил звание военного летчика. Еще неделя, и он в составе разведывательного авиаотряда. Двести боевых вылетов на «Фармане» (устаревшая модель, так же, как и спортивный «Блерио», и «Моран», и «Дипердюссен»). Самолет-«стрекозка», тихоходик, ломкий, ненадежный, по-своему изящный, но не боец - куда ему против немецких «таубе»! Это только внешним видом «таубе» на голубей походили (и самим названием: таубе по-немецки - голубь), а машина была страшная, в бою проверенная. И вот, лавируя между «голубями смерти», на хрупкой «стрекозке» надо было совершать разведку, а на тебя, кажется, вся мощь неприятельской артиллерии обрушилась, истребители вражеские, как коршуны-стевятники, кружат вокруг... Год 1916-й. Арцеулов участвует в подготовке Брусиловского прорыва и награжден орденами святой Анны 4-й степени и святого Владимира с мечами и бантом - за храбрость. «Война в воздухе» - так назывались разделы, посвященные русским героям-авиаторам в журналах для семейного чтения «Нива» и «Огонек» - дают представление современному читателю о том, как выглядели аэропланы противников и наши отечественные. Появляются первые русские бомбардировщики «Илья Муромец» и «Русский витязь». Устойчивые, могучие богатыри, заткнувшие за пояс неуклюжие немецкие дирижабли под названием «Граф Цепеллин». Авиация стремительно развивается. Если в начале войны все воюющие страны имели в строю всего 800 самолетов, то в конце войны их было уже около 10 000. Для борьбы с бомбардировщиками и самолетами-разведчиками создаются истребители, одноместные, маневренные. 21 мая 1916 года Арцеулова командируют в Москву осваивать истребители. Два месяца усиленных тренировок. Еще два месяца - в бою. Восемнадцать вылетов - восемнадцать побед. И вдруг... Некрологи в московских, петроградских, одесских газетах. Некрологи в союзнической парижской прессе: «Смертью храбрых погиб летчик Арцеулов, известный художник, внук Айвазовского... Светлая память герою, павшему в возрасте 26 лет...» Это не было газетной «уткой», дутой сенсацией - произошла чудовищная ошибка, погиб другой летчик, летавший так же, как и Арцеулов», на «Ньюпоре». Уж и отпевание было назначено, и близкие, оцепеневшие от горя, прибыли сказать последнее «прости»... Немая сцена - у гроба товарища стоял Арцеулов, не ведавший ни сном ни духом, что его объявили покойником. Чудо? Да, чудо. Как чудо и то, что он прожил до 1980 года и ушел из жизни в возрасте 89 лет, оставаясь как бы заговоренным от вражеской пули, гнева власть имущих, от катастроф, аварий и бед, которых хватало на его долгом веку. А тогда, будучи всего только прапорщиком (первый офицерский чин сопровождала армейская шутка: курица не птица - прапорщик не офицер»), он направляется руководить классом истребителей в Севастопольскую школу авиации, которую уже в советское время летчики прозвали Качей - от названия Качинского высшего военного училища. Там, на знаменитой Каче, где отрабатывалось искусство высшего пилотажа, и началась упорная борьба, из которой Арцеулов вышел победителем - борьба со штопором. Летали в то время без парашютов, и штопор означал - смерть. Арцеулов совершил, в сущности, революцию в авиаделе, доказав и показав на собственном примере, как выходить из штопора. Злой демон авиации, как называли штопор газетчики, превратился в одну из фигур высшего пилотажа и был укрощен. Событие мирового значения не имеет точной даты - историки авиации решились на определение довольно расплывчатое - «конец осени 1916-го». Да, много писалось и говорилось о предшественниках Арцеулова, французах и англичанах, сумевших побороть своим искусством смертоносный штопор, но в одних случаях сенсационные полеты почему-то оказывались не зарегистрированными официально, в других - было и вовсе разночтение - то ли штопор, то ли спираль... Но так или иначе, в одном все сходятся - в России победителем штопора был Константин Арцеулов, один из первых и лучших российских авиаторов, человек-легенда. После революции остался в России. Эмигрировать не захотел. Хотя последуй он примеру Игоря Сикорского - жил бы припеваючи, что в Старом, что в Новом свете на руках бы носили. Но нет. Остался верен прежде всего себе самому. В начале 20-х получил назначение в Первую Московскую школу красвоенлетов, возглавив ее летную часть, - двести учеников вспоминали своего учителя как человека исключительно образованного, разносторонне одаренного, изумительно воспитанного и деликатного - даже двадцатилетних мальчишек называл по имени-отчеству. Они смотрели ему в рот, распахнув глаза, навострив уши, а он совершенно искренне не признавал по отношению к себе какого бы то ни было пиетета. Был истребителем. Испытателем. Инструктором. Строил планеры. Занимался аэрофотосъемкой. Был заслуженным летчиком СССР. Кто, как и почему написал на него донос - на этот вопрос, вероятно, могут ответить архивные документы карательных органов страшных лет, но что это изменит? Факт остается фактом, вчера еще обласканный властями, всеми почитаемый, он вдруг становится «врагом народа». 13 июля 1933 года, спустя три дня после праздника, посвященного десятилетию Гражданской авиации, Арцеулов отправляется на три года в ссылку - в Архангельск, и можно смело сказать, что ему повезло. Ссылка - не Гулаг. Да, он был лишен полетов, но не смысла жизни. Моторист на катере, конструктор судостроительного бюро, руководитель юношеской водной станции, художник-оформитель. Он проектирует балансирный тренажер для летчиков, учебную парусно-моторную шхуну, пассажирский катер... Он живет работой и остается молодым, в 1936-м ему всего сорок пять. Он мог еще летать и летать, но вынужденный перерыв, за время которого произошло немало изменений в авиации, оказался для Арцеулова-летчика роковым. Для летчика - да. Но не для человека. Не для художника. Масло, акварель, графика - книжные иллюстрации, журнальные. Ведущий художник журнала «Техника - молодежи», работы для журналов «Огонек», «Знание сила», для «Детской энциклопедии». Батальные сюжеты, научно-фантастические, оформление книги Пржевальского «Путешествия», «Синопского боя» Сергеева-Ценского. Его ценят за удивительный колорит и сочность красок, за изящество и тонкий вкус графических работ, за оригинальность и мастерство черно-белых композиций. Его любили летчики, космонавты, художники, скульпторы. Любили за профессионализм во всем. За талант рассказчика - образный язык, чувство юмора, подлинный артистизм. За человеческий талант общения, полное отсутствие снобизма, легкость, обязательность, дружелюбие. За то, что, не испытывая тяги к эпистолярному жанру, заставлял себя отвечать на сотни писем незнакомых людей. За то, что он - это он. Константин Арцеулов. Можно сказать - он был одним из избранников Божиих. Он прожил почти век и смог увидеть воочию свою мечту - небо, покоренное человеком.
Отправлено: 07.01.13 12:08. Заголовок: С Рождеством Христо..
С Рождеством Христовым!
Олень Рождественский рассказ
Машенька прижимается щекой к шершавой, обледенелой коре старого дуба и крепко-крепко обхватывает дерево руками. Блаженное умиротворение. Нирвана а¢ ля рюсс. Снег забивается в короткие башмачки, вязаные рукавички превращаются в ледышки, шапочка - колпачок-буратинка сползает на затылок, но это все пустяки, не стоящие внимания. Вот так, еще раз потереться лицом о холодный ствол, а потом прыг-скок через сугробы в уют и живое тепло деревянного дома.
Поскакать, попрыгать на заиндевелом крылечке, постучать в разрисованное морозом оконце, и сразу - шум, гам, веселое, нетерпеливое гавканье, и мамино встревоженное лицо мелькает - кого бы принесло об эту пору? Папина улыбка - чеширский кот на покое - толстый, добрый, ласковый, с пропахшими табаком седыми усами, в неизменной домашней потертой вельветовой куртке.
- Машенька! - мама всплеснет руками, чмокнет куда-то в краешек уха, засмеется, рассердится - ну вы подумайте, такую даль, одна, среди ночи! И побежит, захлопочет, засуетится - живо, живо шевелитесь, руки-ноги, ребенок голодный-холодный из Москвы приехал...
Пузатый чайник сердито забулькает, а на столе появится белая, накрахмаленная, в алых маках скатерка, и на ней - рюмочки и хрустальный графинчик с черносмородинной домашней наливкой, синяя тарелочка с золотым ободком, до краев наполненная моченой брусникой, крепенькие маленькие маринованные грибочки, вымерзший, с ледяной корочкой студень и горячая, с пылу с жару, рассыпчатая картошка с пушистым изломом.
А папа-то, папа! В руках - щетка-жезл, щеки раздуваются, молодец тамбурмажор наяривает “Гвардейский императорский марш”, и что за беда, что безбожно фальшивит старый преподаватель военной академии, кто на это внимание обратит?
Маша пьет крепчайший, огненно-красный чай с мятой, с медом, с ватрушками, забирается с ногами в широкое кожаное кресло и берет вязанье - жаркая благодать, нега, истома, и никуда торопиться не надо, вот и славно... Можно ни о чем не думать, снова ощутить себя маленькой девочкой - наверное, это и есть счастье, и не надо другого, вот только если бы... Эх, да что об этом, нет никакого “если бы”, есть папа, мама, пятилетний Алешка, и все, и хватит, и нечего тосковать о том, чего нет.
Черно-пегий в румянах гончак Анчар тычет холодным носом в руку, вислоухий, широкогрудый, лоб роденовского мыслителя, глаза с золотыми искорками - вот он ее любит. Кот Ипполит - сам, как шар, меховой, хвост ободранный - боец-удалец, мурлыка и ласкун - уставился немигающими желтыми глазюками - он тоже Машин верный поклонник, мало? А если дедушку домового спросить, так и он подтвердит - любим, любим, ни на кого не променяем.
Все в этом доме, как сто лет назад, время остановилось, его стремительный бег оборвался на пороге - посторонним вход запрещен. Здесь командуют старинные массивные часы с боем - в гостиной, а часы с кукушкой им подпевают из маминой комнатки; резной буфет посверкивает цветными стеклышками, а на полочках - маленькая балерина, фарфоровая душенька застыла на пуантах, и пасторальные пастушок и пастушка с белым барашком резвятся на лужайке, и бронзовый бюстик Наполеона грустит о Ватерлоо, и гипсовая страхолюдинка химера вспоминает Нотр Дам и Эсмеральду - все, как было при стариках, бабушке с дедушкой, и всегда так будет.
А с картины на стене улыбаются Амур и Психея - помнят они и февральскую революцию, и октябрьский переворот, и войны, и смуты - все когда-нибудь кончается, а вот они живут себе где-нибудь в Аркадии, а может, на Олимпе, и только изредка поглядывают через волшебное стекло в золоченой витой раме на грешную землю - как там и что... Со страниц “Нивы” на ломберном столике устало и томно глядит Вера Холодная, и авиатор Уточкин машет рукой, и Вацлав Нижинский, обернувшийся фавном, наслаждается послеполуденным отдыхом, и павильон Армиды готовится к маскараду, шуткам и веселому, лукавому волшебству... А в папином кабинете, над письменным столом, затянутым зеленым сукном, портрет, написанный маслом, - красавец кавалергард в блестящей каске - ее прадед, и другой портрет - кисти Серова - барышня в плетеном кресле-качалке - прабабка Машина... И шторы, конечно, кремовые, а лампа, как и положено, зеленая. Только вот печки с голубыми изразцами нет, сломали печку, а жалко.
“Все стало вокруг голубым и зеленым...” - напевает мама и включает старенький “Рекордик”, предвкушая свидание с молодой Валентиной Серовой, девочкой Целиковской и белозубым, улыбчивым Самойловым. Ан нет - огляделась, обмишулилась, это завтра наше старое кино, а сегодня и не наше, и не старое, а вот уж действительно - голубым все стало, чистый срам!
Чеширский кот фыркает, седые полковничьи усы - штопором, серые, стальные глаза кровью наливаются - ай, не к добру! На экране высвечиваются томные, манерные, раскрашенные, бесполые виктюковские создания - отставить! Мама испуганно переключает - дитя порока в фиолетовых блескучих кальсонах, поверх которых понатыканы разноцветные перья, вращает подведенными глазами и эпатирует добропорядочных обывателей. Мама с обморочным лицом улепетывает на кухню - сейчас ей влетит и за Содом, и за Гоморру, и за растление юношества - и с Дона и с моря.
Маша кидается к сумочке - как же это она забыла, вот сейчас папа успокоится - он так хотел, так мечтал, все книжные развалы обошел - мемуары Феликса Юсупова в двух частях. Мама делает руками пассы, округляет глаза - князь Феликс тоже голубым грехом баловаться изволил, не наступай ты Христа ради на любимую мозоль! Но нет. Папа прощает княжеские шалости - что позволено Юпитеру, то не позволено Виктюку. Сейчас Зевс громовержец вовсю разойдется - и в Кремле распутинщина, и империю прос...и, пардон, развалили, и нету на них Юсупова, и Дмитрия Павловича, и Столыпина помянет, и всплакнет, и кулаком погрозит, ругая всех сразу, и коммунистов, и демократов, и национал-патриотов, и закончит аверченковским: “За что они Россию так?”
И уж совсем загорюет и отплюнется, когда взревут за окном моторы иномарок, высветят фары во тьме кромешной соседский, красного кирпича, кремль в миниатюре, завопят пьяными голосами выскочившие из “Мерседеса” новые господа про “Хэппи Кристмас” - давно ли в католичество перешли, сукины дети? Наше-то, православное Рождество, в аккурат через две недели будет, а эти, как их там, терминаторы чужие песни орут, чужие праздники празднуют...
А маме, маме наплевать, как там и что у соседей, пусть у них хоть дворцы, как у султана Брунея, да и на власть ей наплевать - хоть красные, хоть белые, хоть серо-буро-малиновые в крапинку - ей что за дело? Вот дочка непристроена, и Алешка без отца растет - это да, это забота, а что кризис на дворе - так и пес с ним. Проживем. И не того на своем веку навидались. Добрые-то люди и при кризисе замуж выходят, а у нас что? Девка уж и возраст Анны Карениной перешагнула, того гляди бальзаковской женщиной будет, а разборчива, а капризна, как барышня на выданье. Сами посудите: один сморкается, как труба иерихонская, - в Питере слышно; другой через каждое слово “как бы” вставляет - фу и фи; третий, вы же понимаете, Шамиссо не читал, а Маринину, наоборот, читает - так ей с ним ску-у-чно... Ну? Это дело? Вот и толкуй...
А началось это безобразие годков эдак в пятнадцать. Мама, бывало, спросит, какого, мол, жениха хочешь, доченька, а Машка маленькая на прадедов портрет уставится и давай дурака валять. Чтобы их хорошей семьи, во-первых. Умный, благородный, воспитанный, во-вторых. Образованный, светский, остроумный - “...и похищал улыбку дам огнем блестящих эпиграмм”, в-третьих. А еще: красивый, добрый, веселый, щедрый, ласковый и прочая, и прочая... Дурочка? Дурочка. Не бывает таких. Повывелись.
А не то так скажет грустно - самой плакать захочется:
- Я к Турбиным хочу. Насовсем. Там “Фауста” играют. Шервинский поет “Белую акацию”. Николка на гитаре... И Лариосик с ними... И Алексей Васильевич...
- Убили их. Кого не убили - сами уехали. А кто не уехал и под расстрельную статью не попал - вон их внуки-правнуки газетами торгуют. Тебе это надо?
А что с ней говорить? Плечиком поведет и к отцу - сядут вдвоем - чеширский кот с котенком - сеанс ностальгии в отдельно взятой семье. “И печально глядит вдоль дороги у колодца распятый Христос...» Так весь вечер и проведут, плечом к плечу - Вертинский, Машка и папа. Почудится им степь молдаванская, и попугай Флобер, и две ласточки, как гимназистки, провожающие печального Пьеро на концерт, - вот вам и сладкий дурман, наркотическое опьянение голосом, словом, стихом; а за окном - конец двадцатого века, и не для вас, а для Сережки, соседского бугая, турпоездки в бананово-лимонный Сингапур, и лиловый негр не Машеньке манто подает, а девицам и дамам полусвета, а сероглазого короля нет больше в этом мире. Ну нету и все!
И что теперь? Вот Новый год на носу - ребенок подарки ждет, а что ему мама-учительница подарит? Так, какого-нибудь уродца китайского, экологически вредного чудика. А Сережка бы ему и подарки, и компьютер, и гимназию, и образование где-нибудь в Англии. С шестого класса вокруг Машки парень хороводы водит - нет! Как же можно - у нас прабабушка фрейлиной при дворе была, прадед-кавалергард на пару с графом Игнатьевым государевы покои охранял, мы за нувориша не пойдем, нам белые лосины и бакенбарды черные во сне снятся. Гос-по-ди! Ну ведь уж наплакалась раз из-за черных кудрей - зачем было мужа от себя гнать? - теперь бы уж пора поумнеть, уж не девочка...
Вот жизнь проходит, а вспомнить нечего. В школе же сумасшедший дом, обезьянник - на переменах, дома - гора тетрадей, а откроешь - чудны дела твои Господи! Ай да гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, ай да лицеисты - Пушкин, поди, в гробу бы перевернулся: “В Белозерской крепости начались разборки”. Каково? И Достоевский на том свете диву дается: “Сонечка Мармеладова вышла на панель сеять разумное, доброе, вечное”. И что это за бессмертное творение Островского “Таланты и покойники” - до смерти не пойму! Да им хоть кол на голове теши, все одно - добра не будет. Из хама не выйдет пана, так что ж на них всю жизнь гробить? Маша, да ты спишь, что ли? Ну, спи, спи, я не буду мешать...
Машенька не спит. Она притворяется. Ну сколько же можно - как приедешь, маму разбирать начинает, сядет на любимого конька, и не остановишь. А она всем этим гипотетическим женихам скажет, как Агафья Тихоновна: “Пошли вон, дураки!” Идеала не существует? И не надо. Проживем без идеала. Нам и так хорошо... Правда, сын?
- Мам, это ты? - Алешка завозился, заерзал на своем диванчике - теплый, вспотевший, родной, босые ноги зашлепали по полу, взъерошенная голова боднула ее под локоток, мальчишка забрался к маме под одеяло, покрутился, как щенок, и страстно зашептал: - Вот что будет, если Серебряное копытце на Золотой антилопе поженится? Не знаешь? А я знаю! У них Бэмби народятся. Много-много маленьких бэмбиков. И ты не спи, а давай писать письмо Санта Клаусу в Лапландию, чтобы он нам одного бэмбика прислал. Мы ему попонку свяжем, шапочку такую подарим, с бубенчиками, и он будет меня на санках катать. А, мам? А то я просил, просил в прошлом году Дедушку Мороза, а он мне только новые лыжи принес и конструктор “Лего”, а мне олень нужен.
Машенька затосковала. “Лешенька, а велосипед? Ты же хотел велосипед?” - “Я летом велосипед хотел. А теперь зима! Оленя хочу! Он живой. И красивый. С золотыми рогами!” - мальчишка захныкал, заканючил, пригрелся и провалился в сон. Слава Богу! Обошлось без истерики. Велосипед-то не проблема - у школьного историка мальчик вырос, так он Алешке обещал подарить. А олени, большие, нарядные, сказочные, занимающие полвитрины игрушечных магазинов, стоят всего-навсего три Машиных зарплаты. Кошмар какой-то!
Маша выбралась из-под пухового одеяла, накуталась, как пленный француз, поманила Анчара и вышла в сад. У-у-у, как вдруг закружило, завьюжило, снег валит хлопьями, Снежная королева в дорогу собирается, и злой тролль уже разбил свое зеркало... Скоро, скоро, скоро - чпок! - тугая пробка выстрелит в потолок из зеленой бутылки, надо будет зажмуриться и успеть залпом проглотить шампанское с пеплом - бумажка, на которой написано заветное желание, припасена заранее и должна успеть сгореть, пока бьют куранты, пепел - в бокал, три огромных глотка - все! Свет в гостиной погаснет, загорятся желтые, зеленые, красные, фиолетовые лампочки на еловых ветках, золотые искры бенгальских огней разлетятся по комнате, в мягких Алешкиных кудрях запутаются разноцветные кружочки конфетти - брызги шампанского, карнавальная ночь, рождественские подарки... С Новым годом! С новым счастьем! И для кого-то зацокают серебряные копытца сантаклаусовских оленей, и нарядные эльфы в красных шапочках и красных сапожках запоют рождественскую песенку, и другая девочка Машенька, может быть, встретит своего Щелкунчика. Но не она, не она...
В Сережкином доме взревели динамики - хоровое пение стада бронтозавров. Ну вот, опять мама всю ночь не заснет, папа за нитроглицерином полезет - наши новообращенные “католики” резвятся. Трах-тибидох! Подвыпившая компания - размахнись рука, раззудись плечо! - ногами вышибла дверь и выползла на карачках в сад. Ну, что это?
Девицы в меховых манто до полу визжат - щекочут их, что ли? Здоровенные амбалы - на накачанных плечах трещат смокинги - орут дурными голосами. Ах, господа, господа, смокинг и хризантема в петлице, а все одно - свиное рыло. Еще и хрюкает.
- Сережа! Сергей! Да уймитесь вы Бога ради - Алешка не спит, мама мучается, нельзя же так! - Маша высовывает нос в дырку покосившегося забора, и новый Вавилон с изумлением взирает на интеллигентскую голь-моль. Смотри ты, голодранка, а голос подает!
Серега цыкает на перепившихся приятелей, и тишина снисходит на обалдевших от ночного кутежа обитателей поселка. Хозяин - барин.
- Машка! - он подлетает к школьной своей подружке и паратовским жестом швыряет ей шубу под ноги. - Машка, не сердись, хочешь, я тебе крокодила подарю? Настоящего, нильского - он у меня в бассейне сидит?
- Не хочу я крокодила. Алешка оленя просит. У тебя оленя нет?
- Сделаем! Короче, мужики, кто там у нас по крупному рогатому скоту спец?
Мужики переглядываются. Нет, ну олень - это круто. Это надо было заранее обговаривать. Да и сдохнет он летом... Может, девушка гепарда хочет? Или павиана? Пираний вот партия пришла - не желаете?
- Ну, сказали же вам, козлы, ребенок оленя хочет, а они, блин, зубы скалят! Маш, ты что? Ну, хочешь, я их сейчас всех в бассейн на фиг покидаю, пусть Гена поужинает, а? Слушай, а давай я вас с Алешкой в Египет свожу - на верблюдах покатается, фараоны там, пирамиды...
- Не поеду я в Египет. Я спать пойду. И ты иди. Крокодилу привет горячий.
...Калитка захлопывается. Кончен бал. А это что?! Еще один путник запоздалый в трех соснах заблудился? Милые мои, да в чем это он?
Из темноты выплыла нелепая фигура - долговязый дядька с длинной по пояс белой бородой, в костюме Санта Клауса и с большим мешком. Все ясно - бедолага актер подрабатывает на хлеб с маслом. Маша пожимает плечами - ну, конечно, господа в теплом “кремле” на ушах ходят, а Фирса, как всегда, забыли...
Санта увязает по колено в снегу, чертыхается, падает и прихрамывая ковыляет за упавшим мешком. Анчар во мгновение ока перемахивает через забор, подпрыгивает и вцепляется в пришельца. Борода трещит и остается в зубах у веселого животного. “Отдай бороду, подлец! Бороду отдай!”
Анчар прыгает с трофеем вокруг Маши и радостно рычит: “Ну-ка, отними!” - его любимая игра. Санта Клаус расстроенно смотрит на Машу.
- Я вас очень прошу. Пожалуйста. Это не моя борода. И шуба не моя. И вообще я не Санта Клаус. Скульптор я. У меня друг артист, он сегодня жену из роддома забрал, попросил заменить.
Маша отнимает у Анчара бороду, вернее, то, что от нее осталось. Безбородый Санта устало опускается прямо в снег. У него молодое лицо, нежные, как у девчонки, губы и грустные щенячьи глаза. И Маше совсем не хочется отправлять его к полупьяному Сережке и крокодилу. Она берет его за руку и ведет в дом. По дороге Санта успевает рассказать, что заказов сейчас нет, дерутся люди за заказы, а мама в больнице работает, врач-рентгенолог, отец - завкафедрой физмата, ну, сами понимаете, триста долларов на дороге не валяются - куплеты он споет, на рояле сыграет - а что? разве плохой Санта получился? А вы здесь всегда живете? Нет? Я к тому, что если вы меня до завтра приютите, может быть, поедем в Москву вместе? И, если хотите, заедем ко мне в мастерскую, я вам свои работы покажу? Не Микеланджело, конечно, но мне почему-то кажется, вам будет любопытно...
Мама латает многострадальную бороду. Старый полковник бранит хулигана Анчара и предлагает закоченевшему Санте чарочку. Санта быстро-быстро вертит головой - темные кудри падают на высокий лоб, он мучительно краснеет - простите великодушно, не пью. Разве что бокал шампанского на Новый год, и то в хорошей компании - не более того. Согласитесь, господин полковник, бедный скульптор - это куда ни шло, Роден был беден, но это не помешало ему стать великим, но бедный алкоголик - жалкое зрелище, а меня с одной рюмки в сон клонит, так что, с вашего позволения, я воздержусь, не обессудьте...
- Ух ты! - Алешка жмурит глаза от яркого света и бежит к незнакомцу. - Ух ты! Пришел все-таки! Мам! Ты ему что, телеграмму дала? А борода где? Анчарка порвал? А давай меняться: я тебе - бороду, ты мне - оленя? Только чур настоящего!
Все смеются. Бабушка уводит мальчишку спать, а дед жалуется - покоя нет, дай да подай оленя, блажь нашла, набаловали, а теперь - что прикажете?
Санта смотрит в потолок, чешет кончик носа, смотрит на часы - успеем ли?.. Шепчется с дедом - у вас тулупчик старенький найдется? А валенки? Рукавицы не годятся, перчаточки бы... Бабушка хватается за голову - два часа ночи - совсем с ума посходили! Куда вас понесло? Зачем?!
Дед скачет с дворницкой лопатой, Маша - нашла время! - снежный ком катает, пыхтит, этот блаженный в дедовом тулупе посреди двора мечется как угорелый - дурная голова ногам покоя не дает. Бабушка сплевывает и уходит в дом - в сумасшедшем доме и не то делают.
...Утро. Алешка пьет чай и идет к окну. Взвизгивает. Отпихивает бабушку, судорожно одевается и выскакивает на улицу.
Могучий красавец олень сверкает на солнце густым белым мехом, искрятся серебром копыта, золотые рога ослепительно сияют. Самый лучший, самый красивый на свете. Его олень.
Рядом валяются дедушкина лопата, шланг, задубелые рукавицы, ведерко, пила. И Алешка не знает, да и не должен знать, что всю ночь, пока бабушка стерегла его сон, дед и мама работали подмастерьями, а мастер - мастер ваял из снега крупную благородную голову, мускулистый торс, сильные стройные ноги, гордо выгнутую шею, золотил бронзовой краской настоящие рога, долгие годы служившие в доме вешалкой, чернил углем губы, глаза, ресницы, а потом маленький голубоглазый эльф - мама Маша приметывала на скорую руку бубенчики от игрушечного бубна к вязаной шапочке и резала плед - на попону, а дедушка поливал из шланга снежного исполина, и все вместе обертывали серебряной фольгой копыта.
А ближе к полудню на крыльцо вышел успевший отдохнуть веселый молодой Санта, и Алешка вручил ему честно заработанную бороду и спросил:
- А он насовсем к нам пришел?
Санта задумался.
- Нет. Не насовсем. Когда потеплеет, он убежит в Лапландию. Птицы ведь тоже улетают в теплые края. А ему холод нужен. Он же северный олень, понимаешь?
Алешка с шумом втянул в себя воздух и с надеждой посмотрел на Санту.
- Но ведь птицы всегда возвращаются!
- Он тоже вернется. На следующий год. Под Рождество. Обязательно.
- И на следующий после следующего? И когда я вырасту?
Санта вздохнул и подумал, что, в сущности, миссис Санта с голубыми глазами и маленьким Сантеночком в придачу - это не так уж плохо. Тем более что девочка-эльф смотрела на него доверчиво и нежно.
- Каждый год. Каждую зиму. Всю жизнь, - так сказал Санта, и все ему сразу поверили.
Солнце ударило в глаза, и на секунду всем показалось, что олень согласно кивнул головой. А может, и не показалось. Мало ли чудес в мешке у Санта Клауса?
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 2
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума