Отправлено: 26.12.10 21:56. Заголовок: Статьи войскового старшины Сухарева.

Морально-политическая обстановка в казачестве Юга России
Версия для печати Отправить на e-mail
20.12.2010
Экспертная оценка.
По существу вопроса, изложенного в обращении казаков станицы Мишкинской необходимо иметь в виду следующее.
В Донском казачестве, в сравнении с другими казачьими объединениями, также обременёнными множеством тяжёлых проблем морально-этического плана (не говоря об иных) сложилась наиболее тягостная ситуация. Во главе Войскового казачьего общества «Всевеликое Войско Донское» (далее – ВКО ВВД) уже много лет пребывает атаман В. П. Водолацкий, ни чем до того не отличившийся перед казачеством чиновник областной администрации, цинично посаженный на это место губернатором Ростовской области вопреки желанию подавляющего числа казаков. Именно этот факт усугубил уже наметившийся в войске раскол на казаков «реестровых» и «общественных».

Методы руководства атамана Водолацкого, его низкая общая культура в совокупности с беспринципностью, политиканством, стяжательством, нежеланием служить интересам войска как общины (полный перечень «достоинств» был зачитан при исключении Водолацкого из казаков Азовской станицы в апреле 2008 г.), оттолкнули от него многих казачьих вожаков, в том числе и упомянутых в письме Бузинова, Сеника, Колобродова и других. Однако, на место им и помимо потомственных казаков вообще, Водолацким фактически было создано фиктивное войско из людей, ничего общего до сих пор с казачеством не имевших. Такого невозможно представить себе на Кубани или где-нибудь ещё. Этот контингент составляют главы и заместители глав сельских администраций – т. н. «хуторские атаманы». Эти лица, собираясь в праздничные дни на площади в Новочеркасске, имитируют казачество Ростовской области (в Волгоградской такого нет). Стесняясь перед настоящими казаками носить форму, они, выезжая в Новочеркасск одевают её в автобусах и таким же образом снимают по дороге домой.

Весной 2008 г. такая ситуация вылилась в попытку смещения атамана В. П. Водолацкого, завершившуюся 3 августа в Азове, где, вопреки противодействию областного ОМОНа и сотен казаков-дружинников, подконтрольных войсковому атаману, состоялся альтернативный Войсковой Круг, избравший С. П. Бузинова новым войсковым атаманом в связи с тем, что атаман Водолацкий ранее был исключён из Азовского станичного общества и, следовательно, утратил право именоваться казаком.

В мае текущего года состоялось решение суда, признавшее данный круг не легитимным, подтвердившее права Водолацкого и запретившее Бузинову именоваться войсковым атаманом ВКО ВВД под угрозой дальнейшего уголовного преследования.

Как видим, решение правящего архиерея по вопросу, упоминаемому в обращении, формально вполне обосновано. В таком положении подателям его остаётся или смириться, или уйти из реестрового общества, что они, по-видимому, и вынуждены будут сделать. Однако проблемы, затронутые в данном письме и, главным образом, в приложениях к нему остаются без ответа. Уникальная ситуация, сложившаяся в Донском казачестве, переживающем теперь уже двойной раскол, затрудняет работу епархии среди казаков. Для того, чтобы разрешить её необходимо устранить главного её виновника, как в высшей степени не соответствующего занимаемому посту и являющегося основным препятствием для подлинного, в первую очередь нравственного, возрождения донского казачества и последующей его консолидации.

В свете вышеизложенного, хотелось бы привести пример Кубанского казачества. Здесь, также как и в большинстве других казачьих регионов страны, существует раскол на «реестровых» и «общественных». Кубанское войсковое казачье общество также возглавляет навязанный губернатором чиновник, однако ситуация в корне иная. Атаман Н. А. Долуда кадровый военный, чуждый меркантильных интересов, честно исполняющий свои обязанности по отношению к казачеству края и опирающийся в своей работе на казачий актив. В руководстве войска нет засилья чуждых людей, а, главное, совершенно иную позицию занимает губернатор, официально объявляющий Кубанское казачество основой государственности края и делом, своим заинтересованным постоянным содействием добившийся в текущем году наилучших показателей по привлечению казаков к государственной службе и, соответственно,— улучшения их материального положения. Всё это создаёт комфортный для казачества моральный климат и, в конечном счёте, не смотря на остающиеся не решённые проблемы, в целом ведёт к стабилизации социально-политической ситуации в Краснодарском крае.

В заключение к вышеизложенному, полагал бы необходимым указать на насущные проблемы идеологического плана, имеющиеся в казачестве Юга России.

Главная проблема всего казачества — сохраняющийся организационный раскол действует на этот социум аналогично церковному расколу. На стороне не принявших «ельцинского реестра» оказались, в первую очередь носители казачьих традиций, его свободолюбивой духовно-нравственной сущности, люди, получившие казачье воспитание, помнящие свои казачьи родословные, а также все правдоискатели, склонные к авантюрным действиям «пассионарии», «аристократы духа» и прочие интеллигенты. Помимо положительных качеств, многим из них присущи переоценка собственной личности, а также обскурантизм.

На другой стороне оказались беспринципные конформисты, пришедшие в казачество за деньгами проходимцы, социальные аутсайдеры советской эпохи и масса благонамеренных, но ничего о казачестве не знающих, «не чувствующих» его новобранцев. Ставка сделана именно на них.

В результате первая группа оказалась на обочине выбранного государством курса, в основной массе выбыв из созидательного процесса «возрождения» казачества и не имея средств для реализации своих творческих возможностей, в то время как малосимпатичные (зачастую одиозные) вожди второй группы по большей части просто не способны на какие либо конструктивные меры, и своим моральным обликом создают движению помехи. Одна надежда здесь на директоров казачьих учебных заведений, которые в поисках средств также оказались во второй группе.

Основная опасность ожидающая в данной ситуации молодое поколение казачества, воспитываемое по либеральным рецептам правящей партии – утрата его традиционных ценностей (в первую очередь — товарищества) в обстановке полностью противоречащей складыванию такового, ведущей к изменению сознания следующего поколения казаков, делению его, как и прочего народа, на «успешных» и «быдло».

Второй бедой и опасностью для государства является сепаратизм, глубоко укоренённый в сознании весьма значительной части казачества. Миф о «древнем казачьем народе», не имеющем отношения к русскому и пострадавшем от «северных оккупантов» всё более распространяется среди всех возрастных категорий казаков в силу отсутствия у них научных знаний, их популяризации. Обе стороны используют его в своей борьбе. Примером может служить установка рядом с памятником генералу Бакланову в Волгодонске бетонных плит с названиями племён – якобы прародителей казачества, включая мифических «казов». Одновременно идут процессы нарастания новой, молодой волны старообрядчества, как истинной «казацкой веры».

На Кубани казачий этносепаратизм уже достиг государственного уровня. Здесь даже на сайте краевой администрации можно прочесть о древнейших, с античных времён, корнях местного казачества. В то же время пограничное положение Кубани и, собенно Терека (Ставрополья), сложность этнополитической ситуации в данных регионах, приглушают здесь антицентристские настроения.

Представляется, что морально-психологической основой казачьего сепаратизма является далеко не полная и поверхностная воцерковлённость казаков. Гордость за принадлежность к казачеству переросла у духовно невежественных людей в этносословную гордыню, о которой предупреждал ещё окормлявший Кавказское линейное казачество святитель Игнатий Брянчанинов.



Внештатный сотрудник Синодального отдела Ю. Сухарев
по взаимодействию с Вооружёнными Силами
и правоохранительными органами

 Отправлено: 26.12.10 22:05. Заголовок: ЮРИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ..

ЮРИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ СУХАРЕВ

Посвящаю своему деду,
Леониду Михайловичу Антонову


Дорога на хутор Акимовский
(семейная хроника)

«Тёмна ноченька – не спится…» и уже не уснуть. Встаёшь, выходишь в большую комнату. В углу, слева от сереющего окна на восток, в сумраке чуть золотится квадрат с тёмным силуэтом в середине. Пролетают в сознании привычные словосочетания, имена живых, и вот они: «Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих: воинов Алексия, Михаила, Василия, Ерофея, Прокофия, Прохора, Василия… » и с каждым именем опускаешься глубже в прошлое. Из середины века двадцатого – в век девятнадцатый, и далее движешься вспять, к его началу, затем - в восемнадцатый и снова стремишься к его середине, где упираешься в стену незнания.
Говорят, твоя молитва нужна им, их вечно живым душам, а также душам тех, кто за ними. Чьи имена не сохранили семейные предания и архивные документы. Кого ты можешь лишь окликнуть в вечности словами: «…и всех сродников моих, их же Ты, Господи, имена веси». И, может быть, каждая мысль твоя, и каждое слово доброе, им посвящённое, имеет для них какое-то значение. Но здесь, в этой жизни, они нужны тебе не меньше, а, может быть и больше, чем ты им. Своим присутствием в твоей биографии, самим фактом своего бытия, своими делами, которые, суть – твоё неотъемлемое наследство и основа «самостоянья» перед миром, позволяющая не «быть как все», а ещё их молитвами, если ты, конечно, просишь их об этом.

Чадунюшка
Откуда-то из далека-далёка долетает до меня это чарующее, бередящее душу слово.
Нежное, как сама доброта, как ласковый привет от давно отлетевших, но по-прежнему любящих родных душ, как напутствие на дальнюю дорогу и как обещание неизбежной встречи. Давным-давно отзвучавшее, кажется, что оно эхом все еще звучит во мне и, видимо, будет звучать, пока стучит сердце.
Но не только родственное чувство будит оно. Есть в нем и завет, и призыв, и сопричастность, ощущение кровного родства с чем-то большим и великим, с тем, что помогает жить и что дороже жизни, что нужно беречь и растить, делить с братьями, и передать дальше по цепи поколений.

…Одно из первых воспоминаний детства. Летний день. Наверное, время обеденного перерыва. Дедушка пришел с работы. Он сидит на своем постоянном месте, за круглым столом в большой комнате, и по обыкновению, что-то читает. Я еще так мал, что мои глаза на уровне его колена, обтянутого темно-синей, вытертой диагональю. Ковыляю к нему, утыкаюсь в эту диагональ со следом выпоротого голубого канта, чувствую крепкий табачный запах из кармана… .
«Чадунюшка, давай я тебя покачаю!» Дедовы руки подхватывают меня и сажают на колено. Это калено начинает ритмично подбрасывать меня в такт словам:
«Да - не мы ли – каза-ки.
Да - не мы ли – тер - цы.
Да - не мы ли – каза-ки,
Па - били - чечен - цев!»

Я счастлив, мне хорошо. Хорошо и жутковато, и весело так подлетать, опираясь на эти руки, что не дадут упасть, и нет дела мне до того, кто такие казаки и кто чеченцы. Хотя, нет – я уже слышал как бабушка, уложив меня спать, напевала:
«По камням струится Терек, катит мутный вал.
Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал».

Но мне не страшно. Тем более, что родной голос обещает:
«Богатырь ты будешь с виду и казак душой…».
Вот и это слово повторилось, но я еще не задумываюсь над ним. Тем более, что оно не так уж часто звучит в нашем доме. Лишь где-то в глубине подсознания отложилось: «Казак - хорошо».
«Чадуня», «Чадунюшка» - сотни раз я слышал это, обращенное ко мне слово. Впрочем, не только ко мне. Мама тоже была «чадунюшкой». Только видел я её в первые годы жизни редко. В те давние времена моряки Балтийского пароходства бывали дома от случая к случаю. Папино судно постоянно требовалось то на Дальнем Востоке, то в Африке, то в Арктике и жёнам, чтобы сохранить семью, приходилась то и дело метаться то в Архангельск, Мурманск или в Ригу, а то - в Калининград, ещё называемый Кёнигсбергом. К тому же и работала она далеко от нашего дома – в Ленинграде.
А тот давний бабушкин голос продолжает пророчить судьбу. Всё в ней еще будет, и служба тоже. Только кони иные, и первые три года - вместо стремени – подножки «строевых» ЗИЛов или «ГАЗонов». Уже в конце службы, в 80-х, внезапно возникнут в ней казаки и вскоре заполнят собой до отказа. Будут в ней и Дон, и Терек, а работа, да и сама жизнь, уже на гражданке, казалось бы, в мирное время, вдруг обратятся в непрерывное информационно-редакционное «бранное житье», где враг многолик, могуч, неуловим, вездесущ, и, как-будто, недосягаем, а вся надежда - лишь на «образок святой». Тот, что, как будто невольно, сама того не ведая, «дала на дорогу» бабушка Елена Дмитриевна.
Очнувшись от младенчества, я слушал дедовы «донские рассказы», и с годами казачество незаметно входило в сознание и душу, уже в отрочестве оказавшись неотъемлемой частью «я». Затем, в пятнадцать лет, встретив это столь знакомое дедово словечко на страницах «Тихого Дона», помню, как испытал неизъяснимое чувство радостного удивления и по-новому открывшейся принадлежности к казакам: «Ведь и меня так зовут!». И ещё: эта незатейливая, тягучая колыбельная на первых страницах книги Первой. Ведь она тоже – одно из самых ранних детских воспоминаний! Только я до того не связывал этот, сто раз слышанный монотонный напев с казачеством…
Сорока – дуда,
А где ты была?
Коней стерегла.
Чего выстерегла?
Коня с уздой,
С золотым седлом.
А где тот конь?
За ворота ушёл.
А где ворота?
Вода унесла… .

 Отправлено: 26.12.10 22:07. Заголовок: Сын казачий Терцем ..

Сын казачий
Терцем дед не был. Он родился в 1912 году двенадцатым ребёнком в семье великовозрастного есаула - уроженца станицы Новогригорьевской Второго Донского округа Области войска Донского (ныне - Иловлинский район Волгоградской области). Родился в тот год, когда отца, неоднократно уже «на льготе» избиравшегося атаманом в Старогригорьевской, пригласили к себе атаманить казаки соседней Кременской – самой восточной и нижней по Дону из станиц Усть-Медведицкого округа. Где дед появился на свет, в каком храме был крещён - теперь уже некому подсказать. Одно помню из его рассказов: хутор Акимовский Кременского юрта – место, где он осознал себя в жизни, видел Гражданскую, голод, опасности, вырос, и откуда на четырнадцатом году жизни вынужден был почти бежать. В двадцать шестом, относительно спокойном (но не для «бывших») году, в середине НЭПа, пережившие войну остатки семьи перебрались на Северный Кавказ в Нальчик. Так что, несколько лет ранней юности моего деда, а затем - и молодость прошли в земле былого Терского войска.
В Подмосковье Леонид Михайлович Антонов переехал в 1938 г. на фабрику им. Я.М. Свердлова. Тогда так и говорили: «На фабрику», потому что она была здесь главным, а поселок (где родился автор этих строк), как бы не имел самостоятельного значения, ибо для людей того времени главным было «производство», в которое вкладывался особый, высший смысл, а жизнь людская текла в приложение к нему.
Приехал он с юга, опасаясь за свою жизнь, так как был, не по времени, откровенен в разговорах с окружающими: однажды, сказав нечто смертельно опасное в большой кампании, испугался всерьез. Впрочем, судьба его хранила, не раз отводя беду, а он ей помогал.
Есть у казаков поверье: поменяешь имя – обманешь злую, несчастливую судьбу. Знал ли о нем мальчик, родившийся за два года до Мировой войны и крещенный Алексеем, когда записал со временем в паспорте имя Леонид, сказать определенно уже нельзя. Только звали его всегда окружающие Лёней, и настолько это полу-прозвище вытеснило настоящее имя, что внук о нём узнал лишь тогда, когда бабушка стала молиться (впервые открыто) об упокоении новопреставленного раба Божия Алексия.
Страх сидел в людях очень глубоко и прочно, так что дед, родившийся в семье потомственного казачьего офицера, геройски погибшего в августе 1914 г., как видно, далеко не всё узнал о роковых судьбах старших братьев и сестер. Евгения Николаевна была мудрой женщиной и рассказала своему младшему лишь то, что могло бы только помогать ему в этой новой жизни. Она явно не стремилась посеять в душе у Лёни ненависти к новому и ностальгии по прежнему. Будучи христианкой не на словах, а по сути, она приняла происшедшее с ней как должное и примирилась с переменами, но не смогла передать сыну своей веры. Не все рассказали и уцелевшие сестры. Сейчас понимаешь, что это, скорее, пошло ему на пользу, избавив от лишних проблем и мучений.
Однако, были и те, кто помнил об этой несчастной семье и не мог ей простить принадлежность к донскому дворянству, считая прежние заслуги покойного есаула чем-то преступным, периодически напоминая об этом вдове. Кончилось это тем, что последние Антоновы, породнившиеся перед тем с соседями - такими же гонимыми властью Моисеевыми (самая старшая из сестёр – Елизавета вышла замуж за Дмитрия Моисеева), навсегда покинули Донщину - очень своевременно, надо сказать.
Переехав в Нальчик, Леня стал учиться в школе 2-й ступени, которую окончил в 1930 году, после чего поступил в Ростовский строительный техникум. В 1932 г. он его окончил, получив cпециальность «техник-строитель», весьма востребованную в годы «социалистического строительства».
Тот ростовский техникум давал удивительно разносторонние, основательные и глубокие знания. Леонид Михайлович, постоянно находясь на самостоятельных, как правило, инженерных должностях, вполне им соответствовал, и, оставшись со средним образованием, оказывался способным «от и до» разрабатывать всю проектную документацию по жилым и производственным зданиям, а затем и осуществлять технический контроль за строительством, выступая во всех лицах – от архитектора до прораба. Начинал же он «каталем», - гонял на производственной практике тачки с раствором по «лесам» строящегося Ростсельмаша.
Принадлежа уже к новому поколению, в Ростове дед даже вступил в комсомол и в какой-то мере «проникся» коммунистическими убеждениями. Произошло это чисто случайно (но есть ли что-либо «случайное» в нашей жизни?). Это особая история, не без романтики.
Однажды вечером они с братом Васей, старшим на два года, выручили на трамвайной остановке девушек, к которым пристала «ростовская шпана». Получив отпор, хулиганы достали ножи, и братьям, скорее всего, пришлось бы худо, но на их счастье к остановке подошёл трамвай, и новые знакомые затащили ребят на подножку. Вскоре, почти так же, как и в тот трамвай, братья попали и на собрание комъячейки.
То, что они там увидели и услышали, показалось интересным, а может быть, была и иная причина… в общем, внешне Лёня стал типичным комсомольцем. Ходил в «юнгштурмовке» - неофициальной комсомольской форме того времени. Был в курсе международной обстановки, внутренней и внешней политики РКП(б). Членство в комсомоле, возможно, помогло тогда ему поступить в Ростовскую кавалерийскую школу ОСОАВИАХИМа, где он и получил отличную конную и общую военную подготовку от царских еще вахмистров, работавших там инструкторами - все это тоже потом не раз пригодилось. Поначалу уже тем, что Леонид попал на «действительную» служить кавалеристом, хотя казаков вообще-то не брали в кавалерию вплоть до 1936 года.
Говоря о «коммунистических убеждениях», надо кое-что объяснить и вернуться назад на затерянный в Арчединских песчаных бурунах хутор Акимовский, где Леня вырос почти в безлюдьи в окружении «двух с половиной тысяч книг» домашней библиотеки (из них половина – на французском и немецком), семейных преданий и сестер – недавних гимназисток и институток.
Русская и зарубежная классика, наследственный темперамент и такое вот окружение - сформировали характер ярко идеалистический, сентиментальный, можно даже сказать – альтруистский, чуждый и тени приспособленчества и вообще, чего бы то ни было низменного. Такой личности не хватало только веры, и в Ростове он «обрёл» её, глубоко проникнувшись идеями социальной справедливости.
Насколько помню и могу теперь судить, дед был настоящим рыцарем по отношении к людям, а в общем, – типичным русским интеллигентом. Пусть, неизбежно, «сельским», но с техническим образованием, пусть и средним, без систематических гуманитарных знаний, но очень начитанным, переполненным прекрасными порывами, и, конечно, несшим на себе печать своей трагической эпохи. К тому же он не был человеком без прошлого, мог критически воспринимать действительность, особенно, если она резко расходилась с его идеалами. Потому, видно, и комсомольцем он оказался, по собственному признанию, «бухаринского толка», всей душой сочувствуя коллективизируемому крестьянству-казачеству, чью жизнь видел с рождения.
Трудовую деятельность Леонид Михайлович начал в Туапсе, где проработал до марта 1933 года. Здесь же оказался свидетелем последствий организованного на Северном Кавказе вслед за коллективизацией страшного голода. Видел, как из порта уходили иностранные рефрижераторы и зерновозы, переполненные плодами щедрого урожая – донским, кубанским и терским зерном, мясом и маслом, только что отобранным у согнанных в колхозы казаков и крестьян. А вскоре увидел, как жёны и дети тех, кто вырастил это национальное богатство (мужчин среди них, по известным причинам не было), беженцами от голода перебравшись через Кавказский хребет, побирались и умирали на улицах сытого, благополучного курортного города. Тогда же, если не раньше, прекратилось и членство в комсомоле. В сохранившемся «трудовом списке» - подобии трудовой книжки – заведённой в 1933 г., он уже числится беспартийным.
В это время Леонид переезжает с Черноморского побережья обратно в Кабарду, где жили родственники, и под Нальчиком начинает работать районным техником по гражданскому и дорожному строительству Прималкинского района. В этот период он часто по служебным делам бывал на государственном Кабардинском конезаводе, где за ним даже закрепили коня для разъездов.
Голод свирепствует. Проезжая верхом по улицам обезлюдевших терских станиц видит он, как озверевшие собаки-людоеды роются в неубранных трупах; попытавшись однажды разогнать такую стаю, едва не поплатился жизнью. Спас рослый, вышколенный конь, но окровавленные оскаленные морды кавказских овчарок на уровне своего колена запомнил он навсегда. Было от чего разочароваться, если не в идеалах, так в вожде. С тех пор Леонид и возненавидел, если и не «власть» в целом, как общественный строй, но уж главного организатора коллективизации и голода – это точно.
Та жизнь была очень разная, удивительно контрастная. Темп её был стремительный. В ней трагическое и просто страшное перемежалось со светлым и радостным. К тому же, это была его молодость. Вскоре сестры – учительницы познакомили его со своей подругой Лёлей, тоже работавшей учительницей в станице Солдатской. В 1934 г., в соседней Прохладной (ныне город) родилась их дочь Валя, а Леонида, через день призвали в армию, в отдельный кавалерийский эскадрон 1-й Кавказской стрелковой дивизии. И это было к лучшему. В стране начинались репрессии.
Поводом к их новой волне послужила гибель С.М. Кирова. О нашей нашей родне «органы» не забывали и раньше, ещё в 1932-33 гг. «в заложники» был взят муж старшей сестры Елизаветы. Какие могут быть «заложники» посреди мирной жизни? Но, видно, в чьих-то головах гражданская война продолжалась. Вот и пострадал Дмитрий Моисеев, сугубо мирный человек, ещё ранее лишенный избирательных прав за свое казачье-дворянское происхождение и высшее образование.
Служил Леонид на турецкой границе. Ночью в карауле, стоя на часах, слушал шакальи «концерты», а по утрам, вставая на полчаса раньше пехоты, водил на водопой своего коня. Комиссованный досрочно, вернулся в Кабарду, куда часто приезжали высокие гости. Здесь не раз видел он Буденного, здоровался и разговаривал с ним. Семен Михайлович часто приезжал на конезавод. Директор, бывший лейб-гусарский полковник, был его приятелем. Сидя за столом, и прихлёбывая терский чихирь, два матерых конника любовались на кровных красавцев, которых конюхи шагом и рысью водили перед ними, а дед строил там денники, конюшни и много чего еще.
Так продолжалось до 1937 г., когда, будучи в весёлой кампании, Леонид съязвил по поводу награждении Ежова орденом Красного Знамени, сказав, что «такого кровавого ордена история еще не знала». Друзья и знакомые, включая начальника районного ОВД, застыли с каменными лицами, и как-то сразу кончилась прежняя беззаботная жизнь. Стало ясно, что дальше оставаться на Северном Кавказе рискованно.
Спустя несколько дней, послушав доброго совета, Леонид приехал в чужое, и как казалось, относительно безопасное Подмосковье, поискать работы по специальности. Он нашел её сначала на угольных шахтах Тульской области неподалёку от Куликова Поля, а через год перебрался на фабрику им. Свердлова.
В то время это был райский уголок: живописная дачная местность, нетронутые леса, чистая «как слеза», полная рыбы Клязьма с поросшими старыми соснами и дубами берегами, остатками усадеб и парков на них. По выходным рабочие и служащие фабрики пользовались услугами своей лодочной станции и уплывали на пикники к Некрасовской горе или под Осеево. В поселке был оборудован отличный стадион, уже несколько десятилетий при фабрике работал народный театр.
Вакансия открылась неожиданно. Произошла трагедия на строительстве фабричного клуба. В вырытом рядом песчаном карьере засыпало детей. Начальник строительства пошел под суд, и деда взяли на его место. Прекрасное здание – не худший образец стиля «конструктивизм» - уже было почти построено и Л. Антонову, новому начальнику фабричного ОКСа пришлось заниматься его отделкой. Новая должность, поначалу, не потребовала от него особенных усилий. Фабрика стабильно работала на старой технической базе и о серьезной реконструкции в 30-х годах речь не заходила. Зато очень остро стоял жилищный вопрос. Надо было расселять старинные «спальни». Многие рабочие, как и до революции, продолжали жить в соседних деревнях, иные снимали комнаты в частном секторе, в старой части поселка, - «на Городищах». Инженерно-технический состав теснился в старых, еще «хозяйской» постройки домиках с печным отоплением. Строить жилье для рабочих и служащих в тех условиях можно было «хозспособом». Средства были крайне ограничены, но и желание велико, тем более, Антоновым твердо обещали в новом доме квартиру.
Место для стройки выбрали на берегу старинного пруда, в окружении сосен и берез, недалеко от плотины. Через дорогу – Клязьма, из окон – вид на усадебный парк. Этот дом, двухэтажный кирпичный «новый ИТРовский», как его потом прозвали, дед проектировал и строил как свою овеществленную мечту о новой, счастливой жизни. А жизнь налаживалась, входила в спокойную колею. Казалось, канула в прошлое кровавая ежовщина. Все тогда жили с ощущением близкого счастья впереди: «Над страной весенний ветер веет. С каждым днем все радостнее жить…». И вот, дом готов, с большими светлыми комнатами, прекрасными видами из окон; в ветвях высоких берез посвистывают иволги… . Получив ордер и придя утром вселяться новые хозяева увидели в одной из двух своих комнат неожиданных соседей, готовых защищаться всеми средствами. Казалось бы, культурная семья из старой интеллигенции, но, как сказано классиком, квартирный вопрос людей испортил… . Пришлось потесниться, а дом и теперь стоит, украшая поселок своим своеобразием и гармоничными пропорциями.
Между тем, стройка продолжалась. Лес для строительства дешевых деревянных домов фабрике отвели в соседней Владимирской области «на корню», в Киржачском районе, у глухой деревеньки Крутцы. Совсем скоро практика организации заготовок строительного леса деду очень пригодится, но это будет в других условиях, за тысячи километров от Подмосковья, а в то время его душа испытала потрясение. В таких лесах бывать степному жителю еще не доводилось, и он на всю жизнь остался очарован их величием и красотой. Оттуда Леонид Михайлович привез бревна и для собственного дома.
Необходимость строить свое жилье стала очевидна после новой трагедии. Одного из служащих фабрики, отца троих детей внезапно рассчитали и попросили немедленно освободить служебную жилплощадь; он не вынес удара и повесился. Между тем, солнечный свет все больше заслоняли поднимавшиеся с запада тучи. Для того, кто внимательно читал газеты и анализировал обстановку неизбежность войны становилась очевидной. Утром 22 июня, стоя посреди лесосеки под Крутцами Леонид Михайлович задумался: «Когда же они нападут?».
Повестку из военкомата Леонид Михайлович получил 20 июля. Профессия определила и военную судьбу. Учебный центр инженерных войск в Болшеве в то время называлась Военно-инженерным училищем. Дедушка попал на аэродромный факультет курсов ускоренной подготовки среднего комсостава. В наше время пассажиры электричек равнодушно скользят привычным взглядом по проплывающему за окнами старому сосняку, что уже тонет в подросших березах. Летом сорок первого сюда, на считанные часы, отпускали в увольнение курсантов, повидаться с родными, ведь все они были призваны из Москвы и Подмосковья.
Не успев закончить обучение по своей новой военной специальности, Леонид Михайлович, как написано в его автобиографии, был направлен для выполнения особого задания. Отступавший к Москве фронт нуждался не только в строителях и сапёрах, но и в минёрах-подрывниках. Великовозрастный курсант (29 лет) Антонов был назначен старшим группы.
Позднее дед рассказывал, что заключалось это задание в подрыве различных промышленных объектов в тылу отступающей Красной Армии. В Истре ему с группой курсантов пришлось взорвать фабрику, очень похожую на Свердловскую, при этом рабочие их там едва не растерзали.
К 15 октября все команды подрывников были срочно отозваны с фронта в Москву - это может служить косвенным доказательством того, что правительство действительно готовилось взрывать город, о чем сейчас спорят историки. Здесь он стал свидетелем паники, охватившей сумрачную, затемненную столицу 16 октября. Потом - снова на фронт – ставить минные поля. Минировать мосты и дороги под сыплющимися с немецких самолетов листовками с дурацкими стишками:
«Пейте, девки молоко.
Мы уже не далеко.
Пейте, девки, квас.
Завтра будем мы у вас! »

 Отправлено: 26.12.10 22:09. Заголовок: Довелось тогда видет..

Довелось тогда видеть и лихость, и геройство, и малодушие, и головотяпство, но все больше как бы со стороны, как удел «главных героев войны» - основных родов войск, а на этом фоне доля скромных саперов - один только тяжелый и смертельно опасный труд, что на языке уставов называется «боевым обеспечением».
Один из таких эпизодов особенно запомнился Леониду Михайловичу. Ему, как старшему группы, была поставлена задача взорвать мост через подмосковную речку. Взрывать его следовало после прохода по нему на восточный берег наших частей, указанных во вручённом тогда же перечне. Прибыв к мосту и заложив взрывчатку, сапёры, для страховки, помимо провода от подрывной машинки, провели из своего окопа к заряду ещё и бикфордов шнур и стали ждать. Серый и тихий день конца октября, клонился к вечеру. Стрельба впереди, на западном берегу стихла, лишь справа по реке раздавалась орудийная канонада. Вот через мост прошли последние отходящие подразделения, не хватало только одной батареи….
Западный берег представлял собой неширокую лесную луговину, за которой, метрах в двухстах, виднелась опушка леса. Канонада справа прекратилась, и, в наступившей тишине за лесом послышался рокот танковых двигателей. Пора взрывать мост, а батареи всё нет! И тут сапёры увидели её: по просёлку вдоль берега к мосту катились три старых короткоствольных полковых пушки образца 1902/1927 г. на высоких деревянных колёсах со спицами. Зарядных ящиков не было видно. Нескольким уцелевшим лошадям помогали люди, упираясь в передки, щиты орудий и части лафетов. Они тоже слышали нарастающий за лесом гул и, казалось, напрягали последние силы.
Когда орудия въехали на мост, дед увидел среди артиллеристов командира, и на правах старшего (к тому же, будучи явно старше по возрасту), уверенный в своей правоте, попытался ему выговорить: «Что же вы, товарищ старший лейтенант, заставляете нас рисковать переправой?!».
Ответ комбата долго потом заставлял деда краснеть: «Сапёр! Если бы все так торопились на этот берег, ты бы, небось, сейчас через Волгу мосты взрывал! Правда?!»
Он, только что вышедший из боя, который вёл, уже без пехотного прикрытия, расстреливая снаряды, чтобы не бросать их на позиции, так как большинство лошадей были перебиты, «отбрил» теперь «тыловика». Где он начал свой боевой путь? Сколько таких переправ оставил за своей спиной? Сколько пережил такого, чего не видел и не представлял себе этот «зелёный» начальник переправы в будёновке с курсантскими ленточками и топориками на петлицах?
А танки ревели уже в лесу, казалось, вот-вот выскочат на луговину, и Леонид не стал испытывать судьбу. Это в кино - танки или вагоны (вернее, их макеты) очень эффектно летят вниз с подорванного моста, а в жизни, кто его знает, как сработает эта новинка в войсках – подрывная машинка ПМ-1, а огнепроводный шнур горит достаточно долго, особенно когда счёт пойдёт на секунды….
Увидев столб дыма там, где должен быть мост, противник даже не стал показываться на открытое место под огонь средств ПТО, порычав за опушкой, танки в лесу затихли.
Остались в памяти и другие рассказы периода обороны Москвы. Все они - о той командировке. Вот по ночному Минскому шоссе к фронту направляется мотоциклетный полк. Впереди броневик, командиры в кожаных куртках, в танковых шлемах, личный состав – в касках и плащ-палатках поверх шинелей. На небольшой скорости мотоциклы движутся плотной массой по трое в ряд с минимальными дистанциями. На каждой коляске – ручной пулемёт. И все экипажи поют: «Вставай страна огромная…». А впереди вспыхивают зарницы, вдали громыхает фронт, в небе на западе лопаются разноцветные разрывы зенитных снарядов.
Вспоминая о своей работе той осенью, дедушка объяснял, как нужно наискось отрезать бикфордов шнур, вжать спичечную головку в начинённую чёрным порохом сердцевину и чиркнуть по ней тёркой коробка. Но всё это делалось, как правило, в грязи, фронтовой осенней сырости, а то и просто под дождём…. При этом восхищался какими-то трофейными пьезо-колпачками, одеваемыми на конец шнура. «Одел, дёрнул за цепочку – готово! Вот она, культура».
Всё это внук отчётливо припомнил, когда довелось ему самому, посреди тактического поля в осеннюю грязь и сырость, чиркать затёртой предшественниками тёркой коробка по спичечной головке, утопленной в срез бикфордова шнура, когда вокруг уже дымились шнуры более расторопных товарищей, ведущие к детонаторам в тротиловым шашках, закреплённых на вкопанных брёвнах. За тридцать лет в почивавшей на лаврах Красной Армии так и не последовали немецкому примеру.
В декабре, когда немцев погнали обратно, все уцелевшие курсанты Болшевских военно-инженерных курсов ускоренной подготовки среднего комсостава были отозваны обратно. Фронтовую практику зачли в счет обучения (тем более, что все они имели высшее или среднее специальное строительное образование). 20 декабря ожидалось прибытие высокого начальства с приказом об окончании учёбы. Тем временем Антонов, как открывающий список, вместе с еще одним курсантом Андреевым был отправлен на кухню в наряд.
Торжественное построение, с объявлением приказа об окончании курсов и присвоении лейтенантских званий, прошло без них. Без них зачитали и приказ о распределении новоиспеченных командиров. Роту распределили повзводно: первый взвод – в только что осаждённый Севастополь, другой – в Ленинград, третий – разбросали по фронтам. Машины, чтобы везти их на аэродром, уже ждали на плацу. По возвращении из наряда Антонов с Андреевым застали в казарме только замыкающего список Яковлева. Этим троим, жизнь выдала счастливый билет в далекое Забайкалье. Несколько раз они потом встречались в Москве, но никогда больше не встретили никого из остальных.
Заканчивая тему обороны столицы, упомяну ещё один дедов рассказ из области «военного краеведения». Как известно, «офицеров бывших не бывает». Демобилизованного старшего лейтенанта военная тематика интересовала затем всю жизнь, а внуку он как-то поведал, что в конце сороковых Воениздат выпустил альбом с подборкой трофейных карт, кажется, под названием «Из планшета немецкого офицера». Так вот, на одной мелкомасштабной карте было обозначено конкретное место восточнее Москвы, где должны были сомкнуться в сорок первом немецкие клещи. Встреча разведдозоров авангардов окружающих Москву группировок была назначена на мосту через Клязьму возле нашей фабрики!
В Чите Леонид Михайлович, а тогда - младший лейтенант с «кубиками», нарисованными химическим карандашом на петлицах застиранного Х/Б - прибыл в штаб авиации Забайкальского военного округа, незадолго до того переименованного в Забайкальский фронт. Здесь он был назначен на должность помощника начальника отдела аэродромного строительства 47-го РАБ (района авиационного базирования), получил, наконец-то, со склада новую форму командира ВВС РККА. Без малого четыре года, томясь душой и глядя по вечерам на закат, занимался он возведением аэродромов и казарм, заготовкой леса в тайге, мероприятиями стратегической маскировки и при этом никогда не расставался с томиком Лермонтова в полевой сумке. Много чем еще приходилось заниматься, вплоть до геодезической съёмки, скитаясь «по диким степям Забайкалья», попутно охотясь на волков и изюбрей, да слушая рассказы старых казаков про «японскую кампанию» и китайский поход 1900 г., пока в августе 1945 г. командование не поручило ему новое специальное задание.
Для настоящего офицера такой случай - редкий подарок судьбы. Старшему лейтенанту Антонову, как имевшему боевой опыт, предстояло возглавить передовой отряд тыла 12-й воздушной армии и вместе с авангардом 6-й Гвардейской танковой армии Забайкальского фронта, перевалив отроги Большого Хингана, подготовить захваченные японские аэродромы к приёму нашей авиации. По сути, они выполняли обязанности квартирьеров – оценивали условия базирования. Группа, возглавляемая дедом, состояла из младших офицеров всех основных тыловых служб. Выехали через границу они на трех трофейных Мерседесах. Помимо личного оружия все были вооружены автоматами ППШ. Связь поддерживали через танкистов.
Навсегда в памяти остались дедовы рассказы о стремительном танковом марше через горы и долины Маньчжурии; о борьбе с японскими укрепрайонами; о встречах и беседах с пленными, в том числе смертниками; о русских эмигрантах; о штурме города Хайлара и бое вдесятером с ротой охраны аэродрома Минду-Хэ; о наших лётчиках; о невиданной ещё в по-довоенному чопорном ЗАБВО танковой вольнице, переброшенной с Запада 6-й Ударной армии, её башенных чудо-стрелках и водителях-виртуозах, носивших ордена по карманам и, при случае, горстями их оттуда достававших, пивших спирт, как воду, терроризировавших патрули, регулировщиков и комендантскую службу вообще, но пропускавших полуторку полевой почты. Чего стоит только мемуар о том, как наш танк с особистами за башней по шоссе гнался за пролёткой с двумя офицерами и девицей и те жарили по тридцатьчетвёрке из браунингов. Такого и в кино видеть не приходилось! Триумфальный марш завершился на берегу Желтого моря. Здесь довелось деду походить по фортам и кладбищам Порт-Артура.
Звездным часом для деда стало принятие капитуляции японской дивизии в г. Цицикаре. Особой заслуги его в этом не было. Просто император уже объявил о капитуляции страны, и командование пехотной дивизии искало русского офицера, чтобы сдаться ему. Таким офицером и оказался Леонид Михайлович (танкистам некогда было отвлекаться), явившийся в расположение дивизии, среди тысяч врагов в сопровождении одного автоматчика.
Острое ощущение от встречи с чужой военной культурой: рафинированной, самобытной, с глубокими корнями и традициями, безусловно враждебной, но в чем-то, может быть, своим воинским, корпоративным духом, очень близкой сердцу настоящего военного. Японский военный этикет. Парные часовые у входа в штаб: «На кра-ул!». В кабинете, на низеньком столике, теплое сакэ в стаканчиках- наперстках. Непривычная, подчеркнутая вежливость подкупала, а обращение: «Поруцик» - так и гладило по сердцу того, кто лишь недавно, с гордостью надел погоны, как память о поколениях предков. Пьянило счастье от принадлежности к армии – победительнице, как и власть; возможность, пусть на короткое время, распоряжаться судьбами тысяч людей, тысячами единиц, целыми горами разнообразного оружия. В это время дед, кажется, даже со Сталиным примирился. Вскоре, выступая на митинге в Харбине, Леонид Михайлович, обыгрывая знаменитое сталинское выражение о человеке-винтике, заявил о том, что он «счастлив, быть винтиком самой сильной военной машины в мире». На память об этих событиях он привёз сувенир – маленький карманный маузер калибра 6,3 мм и несколько лет хранил дома, пока бабушка, застав пистолет в разобранном виде на столе, не выкинула его тайком в пруд.
Особо – о захвате Минду-Хэ. Для разведки этого, одного из крупнейших аэродромов Квантунской армии, в помощь авиаторам танковое командование выделило роту мотопехоты, но, видно, велико было нетерпение у деда и его спутников. На своих мерседесах (два из них открытые – «кабриолеты») они далеко оторвались от «приданных сил», пыливших следом по грейдеру на тяжёлых студебеккерах. Залетают на скорости на лётное поле, а там – посреди «взлётки» метров за триста стоит построенная в шеренгу рота охраны.
Встречают? Сдаются? Ведь указ о капитуляции уже был. В это время японский ротный, глядя на такую малолюдную кавалькаду, видно, что-то для себя решил. Рота, как на учении, из положения «к ноге», берет «на руку», заряжает, быстро целится… . Картинно взлетает «подвысь», блестит шашка, доносится «Банзай»! Шмелиный рой проносится вокруг выскочивших из машин офицеров и солдат одновременно со звуком залпа. Никого не задело. И наши, кто - из-за машины, кто - лёжа «с руки», начинают бить короткими, частыми очередями.
Рота под огнём внешне спокойно разомкнулась и отходит шагом, с коротких остановок огрызаясь залпами по взмаху шашки. Пули щёлкают по облицовке, дырявят лобовые стёкла, но промежутки всё короче, стреляют, кажется, уже не целясь. А в это время на поле въезжают студебеккеры и сходу начинают брать эту цепь в клещи. Через борта средней машины, выехавшей вперед легковых, горохом сыплются автоматчики. «Русь-Иван», прижав приклад рукой, поливает «от пуза». 41-й год в Маньчжурии 45-го повторяется с точностью «до наоборот». Японцам уже не до приличий и они, бросив строй, бегут к ближайшим сопкам, да поздно. Грузовики с пулемётами на кабинах зажали их, отрезают отход. Солдаты в кепи бросают свои детские винтовочки «арисаки» и поднимают руки. Война окончена и, кажется, почти без потерь. Проходит несколько минут и они, уже счастливые от того, что остались живы, с робким восхищением тычут пальцами в ППШ: «Русь мареньки пуремёт».
К медали «За оборону Москвы» добавились «За победу над Японией» и почетная – «За боевые заслуги», а конкретно: «…за образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с японскими империалистами и проявленные при этом доблесть и мужество», как сказано в выписке из приказа о награждении за подписью Командующего 12-й воздушной армией, маршала авиации С.А. Худякова.
С той войны вынес Леонид Михайлович чувства искреннего уважения к благородным противникам японцам и бесконечной любви к главному герою - «святому и грешному» русскому солдату, что ждал после войны одной для себя награды: «Должны колхозы отменить!». Да еще остались трофеи: отличная, чуть обожженная логарифмическая линейка пальмового дерева, спасенная из горящего Харбинского вокзала, крепдешиновое кимоно для жены и пластинка с невыразимо грустной песней на непонятном языке. Дедушка её так и называл: «О чём грустит японская женщина?», говоря при этом, что ему она напоминает поля и дороги, усеянные раздавленными трупами. Кажется, эта мелодия и сейчас звучит у меня в ушах.
В конце 1946 г., не без сожаления оставив военную службу, Леонид Михайлович вернулся на фабрику. И снова закрутилась череда будней. Работы было много. За годы войны накопились неотложные заботы и на производстве и в быту поселка. В первые послевоенные годы – снова заготовка леса на тех же делянках и строительство деревянных домов на ул. Набережной. Один из них, с квартирами на двух уровнях, еще стоит на берегу, впереди линии пятиэтажек. Затем – строительство целой серии четырехквартирных домов. Почти одновременно – строительство нового моста через Клязьму. Перед этим, весной, пришлось Леониду Михайловичу вспоминать навыки подрывника - взрывать лед на реке, который грозил сорвать старый мост, построенный низко над водой.
Строил он и пешеходные лавы через реку. Затем пришло время для строительства кирпичных домов. Первый из них – угловой двухэтажный на ул. Набережной и сейчас под №1. Было ещё несколько разных пристроек на фабрике, в том числе и один трехэтажный цех возле старого моста. Построил дед маленький книжный магазин (теперь - продуктовый), тоже возле верхнего моста. Затем – самая крупная стройка – «Высотный магазин», сданный в 1960 г. Так его прозвали в поселке, где до этого кроме клуба трехэтажными были только старые «спальни». Красив, виден издалека, был новый жилой дом, украшенный по фасаду «фирменным» дедовским полупортиком; в торговом зале на первом этаже прилавки, поначалу, были отделаны мрамором. Однако, самой излюбленной стройкой для деда в те годы стал пионерский лагерь.
У фабрики не было своего летнего детского лагеря, и еще несколько послевоенных лет его в летние месяцы разворачивали (только для младших классов) прямо в школе, благо, что старая школа стоит практически рядом с барскими прудами, тогда еще не заросшими и пригодными для купания. С этим, особенно при тех еще жилищных условиях, мириться дальше было нельзя и руководство фабрики, вместе с директором школы, добилось выделения участка земли за деревней Улиткино, на берегу речки Любосеевки, что впадает в Ворю. На опушке старого ельника началось строительство разнообразных деревянных построек, составлявших в плане прямоугольник. Многие поколения жителей посёлка, чьи родители трудились на фабрике, прошли через этот лагерь. В том числе – и воспитателями, а кто и подсобным персоналом.
Все постройки и планировку, в целом, создал Леонид Михайлович, к делу он подошел творчески. Проведя молодость на юге, он немало повидал курортов и кое-что решил воплотить в Улиткине. Строя летний лагерь, дед проявил себя поэтом малых форм: павильонов, беседок, башенок со шпилями и т.п. Легкие, решетчатые стены, тонкие столбики – колонны. Чувствуется, что творцу всего этого великолепия хотелось создать для детей атмосферу праздника, уж очень необычно это выглядело в средней полосе. Все это автору, избегавшему в детстве попадать в разного рода лагеря, еще довелось увидеть напоследок, в начале девяностых: выброшенная «реформами» на мель, фабрика отказалась от своего пионерлагеря, и он обреченный стоял пустой и ещё почти не тронутый, уже ветшающий, ожидая скорой и неизбежной гибели.
Году в шестьдесят первом, поругавшись с новой директрисой, Леонид Михайлович уволился с фабрики и перешёл работать на соседний завод №5, принадлежавший Министерству просвещения. Тогда заводик был маленький, состоял всего из трех - четырех капитальных зданий. Без всякого хвастовства, а только из одного чувства справедливости, следует сказать, что почти все, что было после этого построено на заводе, создано Леонидом Михайловичем Антоновым – это и обе проходные – старая и новая; и все, кроме одного, производственные корпуса, где раньше были цеха расширявшегося завода, а теперь – все больше склады; и заброшенная ныне столовая; и, конечно же, - котельная, что греет улицу Заводскую; и первые жилые дома, сначала – деревянные, затем – двухэтажные, кирпичные, после – детский сад. Наконец, два первые «высотные» на Заводской, четырех- и пятиэтажные дома, последний из них в 1971 г. достраивали уже без деда….
На заводе он много проектировал. Часто автору приходилось видеть, как летом на веранде расстилалась на столе перед окном миллиметровка, открывалась полная всяких затейливых штучек готовальня, извлекались огромная рейсшина, древний, бронзовый, с двуглавым орлом транспортир, угольник и начинались священнодействия. А потом, на следующем этапе, с вечера до утра сидел дед над сметой и нещадно курил. Конечно, когда речь заходила о жилье, не все он проектировал сам. В министерстве был свой проектный институт, где у него были друзья (назывался он ГИПРОПРОС) и Леонид Михайлович часто ездил в Москву за документацией - добывалась она через поход в ресторан.
Этим его строительная деятельность не ограничивалась. Жизнь настоятельно диктовала необходимость дружбы с такой полезной организацией, как Сельпо. Для ее работников, дед спроектировал и построил двухэтажный дом у леса «на Новом поселке», а также продуктовый магазин «на горе». Часто к нему обращались руководители близлежащих хозяйств и, за сходную плату, он проектировал колхозам различные постройки. Возможно, и до сих пор стоят эти коровники и свинарники, раскинувшись на просторах Щелковского района от Литвинова до Медвежьих озер.
Строил Леонид Михайлович надежно, никогда ничего у него не обрушилось и не завалилось. Между тем, и кроме жилья, есть за что землякам вспомнить его добрым словом. Именно по его инициативе на средства завода была произведена посадка новых деревьев в парке. Сейчас те клены и липы уже почти взрослые, и трудно представить, как бы без них выглядел наш поредевший парк. Вообще, о парке, которым он любовался из окна, дед проявлял действенную заботу. По его эскизам строились беседки и павильоны, буфеты, танцплощадка с эстрадой и т.п., в том числе и памятный многим летний театр. Все это возводилось из дерева и теперь существует только на фотографиях. Настоящим же памятником Леониду Михайловичу стала новая бетонная плотина с водозаборным колодцем, однотипная с улиткинской.
Средств на ее строительство завод почти не имел и мало, что истратил. Сломать старинную деревянную плотину, спустить воду и очистить дно пруда было несложно, но на что строить новую? Как эти затраты обосновать и по какой статье провести? Пришлось выкладывать и свои кровные, сманивать технику с чужих строек, рискуя близко познакомиться с ОБХСС. Зато теперь пруд – полная чаша - плещется на радость нам всем и тем обидней видеть грязь и мусор на его поверхности и берегах.
Умер Леонид Михайлович 31 июля 1971 г. Хоронило его много людей. В их памяти он остался щедрым человеком и, вообще, натурой широкой. «Занять трешку у Михалыча» – это было у заводских в порядке вещей. Уважали и за познания, и за оригинальность суждений. Характерный пример. Только дед пришел на обед, как постучались двое рабочих: «Леонид Михайлович, рассудите: вот он говорит, что капитализм победит, потому что у них производительность труда выше и заинтересованность опять же». Дед на это так ответил. «Нет, ребята. И то, что вы не договариваете, что у нас там, то да сё не ладится – это всё не главное. У нас основа правильная – на справедливости общество устроено и потому будет стоять».
К концу его жизни справедливости становилось как-то меньше, стало заедать мещанство, которое дед ненавидел. Уже поколение моих родителей он называл «поколением с переломанным хребтом». Ведь он никогда не брал отпусков и не понимал, как можно было болтаться без работы, просто работал и все. В воскресенье отдохнул, съездил, искупался на Воре или осенью – за грибами, и – дальше. Работа была для него самой большой радостью и жизненной потребностью. Он жалел молодое поколение, которое не испытало в своей юности такого накала, как «комсомольцы - добровольцы». Противно ему было и «идейное» приспособленчество. Не потому ли на предложения вступать в партию он отшучивался, что «голубая кровь не позволяет».
Круг интересов дедушки был обширен. На протяжении 50 – 60-х годов мы выписывали «Огонёк» или «Смену», «Науку и жизнь», «Вопросы истории», «Военно-исторический журнал», «Литературную газету», «Вокруг света» и обязательно какой-нибудь толстый литературный журнал. В своём доме дедушка заново собрал неплохую библиотеку, приобретая по подписке собрания сочинений классиков, Большую советскую энциклопедию, Всемирную историю, шеститомную «Жизнь животных», военные мемуары, исторические романы, в том числе, кажется, всё, что в то время можно было купить о казаках, и многое другое. В букинистических магазинах Москвы у него были знакомые продавцы, знавшие, что предложить этому покупателю. Кроме нескольких этажерок, одну из стен в большой комнате занимал стеллаж от пола до потолка, весь уставленный сотнями книг. Книги никогда не покидали его стола; читал он непрерывно, главным образом ночами.
Помимо постоянного чтения, отдыхом для дедушки было общение с друзьями. Леонид Михайлович был веселый, общительный человек, любитель кампаний. В пятидесятые годы, у нас иногда ночь напролет заседали преферансисты – кружок офицеров-фронтовиков, служащих фабрики. На заводе такого окружения у деда уже не было. В эти годы он особенно часто бывал на природе, которую любил всей душой. Кавалерийское седло Леонид Михайлович сменил на мотоциклетное. Купив списанный из армии М-72 с коляской, он с ним в теплое время года не расставался и ласково называл «коньком», но эксплуатировал без особой жалости. Здесь принцип был такой: «вещь для человека, а не человек для вещи». В седло этого мотоцикла, за неимением казачьего он, по обычаю, посадил полуторагодовалого внука и, придавая этому событию известное значение, зафиксировал на фотографии.
Мотоцикл ломался, чинили его разные люди. Однажды, помню, состоялся такой разговор. Рыжий Валька-танкист, вытирая ветошью руки, подходит и говорит (а в глазах – предвкушение магарыча уже читается): «Ну, что, Михалыч, перебрали мы тваво конька. Будет бегать, как новый». На это дед, вдруг (из каких закромов извлек?), с неподражаемым пессимизмом произнёс: «И – и, ребяты… . Что конь лечёный, что вор прощёный, что жид хрёщеный – никому веры нет!»). Долго потом присутствующие повторяли сакраментальную фразу на все лады. Думаю, поселковый фольклор в тот день обогатился.
Вообще, шутка, поговорка, часто ироничная, у деда всегда была наготове. Юмор был тоже своеобразный – строительный. Помню себя лет 4 – 5 за круглым столом, складывающим из спичек высокие башни. Дедушка рядом, как всегда читает, а тут возьми и скажи: «Чадунюшка, дай-ка одно бревно - прикурить».
В весёлом настроении он нередко напевал запомнившуюся с войны песенку: «Сидел бы ты, Будёный, на коне своём. Крутил бы хвост кобыле с Ворошиловым вдвоём…». Когда же, скажем, тот же автор, не по чину, занимал за столом «председательское» место, то сгонялся он со словами: «С чужого коня среди грязи долой!».
Удивительно, что столь часто вспоминая о Донщине, но работая без отпусков, так и не побывал мой дедушка на своей малой родине. Лишь в конце шестидесятых вырвался он на несколько дней - съездил в Волгоград, устроил себе экскурсию: побывал на Мамаевом кургане, в музее обороны Сталинграда. Времени, чтобы побывать на Дону ему не хватило. Да и с дорогами тогда было там едва ли лучше, чем в начале века. Самым же дорогим «сувениром» из Волгограда, как мне показалось, для него стали купленные на рынке грибы. Продававшая их «девчонка» оказалась из Иловли (а это уже – «рядом»), а собирала она их в старых сосновых посадках на песках, к западу (а это уже Кременской юрт!). Тут дед ей сообщил, что тот лес его отец сажал. Счастливый, полный впечатлений, привёз он эти грибы, кажется, рыжики, и всем домашним давал попробовать.
В старости доброта в нём просто сквозила. Так, например, когда автор с возрастом начал проявлять интерес к оружию, мы ходили в лес с привезённой из Забайкалья двустволкой, но выстрелить в ворон дедушка отказывался: «У них ведь тоже детки». Смолоду он отдал дань этому увлечению, но после войны уже не охотился – некогда было, да и здоровье стало подводить всё заметнее.
Дедушка, как понимаю теперь, очень внимательно наблюдал за становлением характера внука, стараясь развить в нём мужские начала. Как-то летом, ещё «во времена коротких штанов», приложился внук голенью к горячей ребристой головке цилиндра мотоцикла - образовался запёкшийся длинный след. Заметив его через несколько дней, дед с удовлетворением отметил, что всё прошло тихо, без слёз и жалоб.

 Отправлено: 26.12.10 22:10. Заголовок: Однако, какой бы доб..

Однако, какой бы добрый дед ни был, но в принципиальных вопросах спуску не давал, тогда его юмор превращался в сатиру, но очень своеобразную. Когда пришло время собираться в первый класс, утром первого сентября, бабушка, видя, как внук копается со шнурками ботинок, решила ускорить этот процесс. Внезапно вошёл дед и поражённый такой постыдной картиной воскликнул: «Вот это так «маленький лорд Фаунтлерой!». Долго потом он величал внука этим прозвищем. Вспомнив этот случай уже взрослым, и догадываясь, что прозвище имело книжное происхождение, внук долго пытался найти такую книгу в библиотеках или, хотя бы выяснить, что это за персонаж такой, но ни одна знакомая библиотекарша ничего на сей счёт не знала. Помог, наконец-то, уже на гражданке, учёный секретарь нашего ИРИ РАН Алексей Владимирович Юрасовский, сам, кстати, столбовой дворянин, внук Порт-Артурского героя и георгиевского кавалера. Оказывается, была такая, когда то очень популярная детская книжка, кажется, английской писательницы, приключения главного героя которой напоминали сюжет «Принца и нищего».
Однажды, года через два, в летние каникулы, увидев у внука в руках недавно купленный им, исторический роман «Кремлёвский холм», дал дедушка ему задание – прочитать эту книгу и через неделю доложить об исполнении. Читалось с удовольствием, но одна глава показалась скучной и была пропущена. Пришла пора отчитываться и дед с удовольствием кивал, слушая изложение прочитанного, уже обещая отличную оценку, как вдруг обнаружил, что далее рассказ грешит непоследовательностью. Уловка, казалось, невинная - обнаружилась, экзамен был прерван с оценкой «неуд.» и выражением такого крайнего неудовольствия, да ещё с докладом родителям. С тех пор как-то невольно избегаешь при чтении книги что-либо пропускать и забегать вперёд.
Мог дед быть и суровым, особенно, когда внук стал подрастать. Подарил он ему охотничий нож – большую складную «лисичку». Опробуя подарок на деревянном бруске, внук умудрился воткнуть остриё себе в вену левой руки, и, зажав её правой, прибежал на кухню, где хранились йод и бинт. Увидев питомца в таком виде и узнав, что произошло, дед грозно произнёс: «Ну, а чего побелел то, как христосик?» (присутствующую бабушку это выражение крайне возмутило).
Тут надо оговориться, что в Бога Леонид Михайлович не веровал, однако религиозные чувства других уважал, к Церкви относился лояльно и, вообще, считал, что в мире существует много непознанного и пока необъяснимого. Убедиться в этом ему довелось ещё в детстве, когда ночью, сторожа с приятелями арбузы на бахче, он стал свидетелем подобного явления. Он и ещё несколько ребят одновременно увидели, как по соседней меже беззвучно движется светлая высокая фигура, напоминающая человеческий силуэт, но примерно в два раза выше. На пути у неё был шалаш, и фигура так же беззвучно прошла сквозь него, дошла до края поля и исчезла.
Честность, чувство справедливости было развито в нём до максимума, даже в отношении к самому святому. Смотрели однажды новости по телевизору втроём. Диктор объявляет, о том, что на чемпионате мира по конному спорту победу одержал советский конник такой-то, уроженец Ростовской области. Дед и говорит: «Наверняка казак, и фамилия подходящая». Бабушка усомнилась, но аргумент был железный – раз лучший на коне, значит, казак. В ответ мы от нашей Елены Дмитриевны, впервые в жизни, услышали понятия: «националист» и «казакоман». Для дедушки такой оборот тоже показался неожиданным и он, помедлив, вынужден был несколько уступить. «Да, вот калмыки…, они, всё-таки поболее нашего…, чуть не с рождения в седле». Теперь, зная, что бабка его была калмычка, думаю, что ему было легче пойти на попятную.
По натуре дед, этот «беспартийный коммунист», был настоящий правдоискатель. Пытаясь разобраться в сути политики КПСС, выписывал (и читал!) скучнейший журнал «партийная жизнь», добровольно изучал материалы партийных съездов, а чтобы найти истину «лежащую посреди», - по ночам крутил настройку своей жёлто-чёрной коротковолновой «Спидолы» - слушал «вражий голос» и что-то сопоставлял, анализировал. В его бумагах остался черновой набросок письма в ЦК, с предложениями по реформированию сельского хозяйства страны.
Дед навсегда остался для внука примером человека «твёрдых правил», живущего по законам чести и здесь, несомненно, казачье и, шире – воинское начало в нём служило главным мотивом, определяющим не только поступки, но и отношение к жизни вообще. В этой связи вспоминается самая удивительная из его пословиц.
Как-то однажды приехал наш Леонид Михайлович с работы, в каком-то необычном настроении. Заходит и грустно-торжественным тоном объявляет, что был сегодня в военкомате и отныне более не состоит на учёте. Бабушка на это сказала что-то в том роде, что вот, хорошо: «Своей смертью умрёшь, и похоронят по-человечески…. Дед же на это: «Отец погиб на войне и дед – тоже, а я, выходит, недостоин». Выходя с кухни и, кажется, обращаясь более к самому себе, он произнёс: «Не тот – казак, кто жив остался!». Эти слова, произнесённые с какой-то безнадёжно утверждающей силой, никак не могли уместиться в голове ребёнка, но было ясно, что лучше ничего не спрашивать. Однако вопрос остался: «Как же так, если лучший казак – мёртвый, зачем тогда… всё? Зачем нужно им быть?!». Впрочем, в двенадцать лет, ещё нет привычки долго ломать голову над проблемами. Забылось и это, как и многое другое, как оказалось,- до времени, когда пришла пора вспоминать, кто же ты такой на самом деле. Потом, уже работая в Московском казачьем корпусе, забавно было наблюдать, как от этой, бьющей в душу фразы «выпадали в осадок» кадетики-пятиклашки, когда автор пытался им объяснить, что такое настоящий казак. И от кого только она деду досталась, кто сумел передать сироте этот, как кажется, один из важнейших установочных кодов казачества? Ясно только, что не мать, не могут женские уста…, не повернётся язык вымолвить эту крайнюю степень мужской самооценки.


Под небом Донщины
А ещё был дед великий рассказчик, с собственной манерой. Он много рассказывал про войну, армейские быт и нравы, всякие шутки – прибаутки, про срочную службу, про Кавказ и, особенно, про оборону Москвы, войну в Маньчжурии, службу и охоту в Забайкалье. Как, например, преследуя на эмке волка, он застрелил его из пистолета, или как сбил из винтовки орла, по которому промазали лучшие стрелки части. Мне же всего милее были донские рассказы. Помню все основные сюжеты, повторяю их в памяти, и буду помнить до последнего дня: про Войско Донское и, что оно собой представляло, сколько полков выставляло по мобилизации; как жило казачество и как собиралось на войну; про атамана Платова и генерала Бакланова; про отца и деда своих; про Гражданскую войну, про стоявшую у них на Акимовском тяжёлую батарею; про окна в дырочках от пуль, залетавших через Дон с хутора Верховского; про послевоенную нужду, единственную корову, кормившую шестерых и о том, как пережили голод, сдав в Торгсин за мешок муки отцовский орден, превратив молотком белый эмалевый крест с розовым кружочком посередине в бесформенный комок золота.
Много дедушка рассказывал о природе и животных, о живших под домом ужах; о волках, шнырявших вокруг, умевших украсть с бахчи арбуз, перекусив плеть и носом толкая его перед собой. О том, как выли они совсем близко морозными вечерами, когда он, с топориком за поясом, возвращался на Акимовский с соседнего хутора, куда ходил за три километра в школу. Из бездны памяти долетает сейчас, слышится мне дедушкин голос: «А зайцев весной в займище сколько! Веришь ли, чадунюшка, ведь голенища обгрызают!».
Смерть, не тронув его в девятнадцатом, когда пули тыкались в стены, а шрапнель градом сыпалась с неба, не раз подстерегала в начале двадцатых. Дважды тонул он в Дону и едва не погиб, посаженный кем-то из взрослых, шутки ради, на злого верблюжонка, который стал бить его о яблоню. В другой раз, он забрался в стоявший над Чернополянским ветряк и попал в его работающий механизм, но чудом всё обошлось: рядом оказался казак невероятной силы («крестился двухпудовой гирей»), который смог, на мгновение, остановить мельничный ворот. Опасны были и детские игры в то время. У каждого из местных мальчишек было по винтовке, и забавлялись они тем, что выкопав для себя окопчики, стреляли по разложенным впереди снарядам, стараясь попасть в капсюль….
Много лет спустя оказалось, что дед моего московского знакомого Чернов Алексей Никифорович родом с Верховского и тоже учился в Чёрной Поляне. На Акимовский он часто ходил к своей тётке и приятелям. Выяснилось, что «Лёню» Антонова он знал, был старше его на несколько лет, так что даже успел в 19-м году тринадцати лет послужить в белом ополчении. И что поразило тогда его детскую душу: Лёня, в отличие от прочих ребятишек, был, оказывается, одет в матроску и невиданные короткие штаны – «остатки прежней роскоши». «У меня до сих пор в глазах этот Лёня, - как мы его звали…», «…он был светленький мальчик, приятный, ласковый».
Хутор Акимовский, сообщалось в том письме, насчитывал 12 или 13 семей и «был богат садами и огородами, - рядом протекал ручей «Кипучий ключ», впадавший в пойме в Чёрную речку. Дом Антоновых представлял собой «флигирь» (от «флигель») т.е. прямоугольный в плане с двускатной железной крышей, выкрашенной в красный цвет. Этот дом простоял до середины семидесятых годов.
Сестра дедушки Надежда Михайловна в своём письме так описывает этот, ныне исчезнувший хутор: «…был домик в две комнаты, подвал, сарай, конюшня. Хутор – 13 дворов в сыпучих песках и слабые признаки когда-то бывшей мельницы водяной. Там отец завёл пчёл, огород – левада при доме была огромная, близко Дон».
Кое-что рассказывал дедушка о семье. О том, как однажды мать со старшей сестрой, взяв в охапки ружья, шашки и карабины отца и троих погибших старших братьев, вывалили все это в мельничный пруд. А ружья были не простые – «уточницы» 4-го калибра т.е. как ракетницы, чтобы стаю накрывать одним выстрелом!
Когда деда не стало, я очень остро ощутил недосказанность наших разговоров. Именно теперь, по прочтении «Тихого Дона», мог бы осмысленно задавать вопросы, уточнять, сравнивать и анализировать. За год перед тем, мы с родителями и младшим братом гостили в Нальчике в семье бабушкиной сестры. Съездили и к другой дедушкиной сестре – во Владикавказ (ещё Орджоникидзе). Уже тогда ощущал в себе стремление что-то услышать новое о прежней жизни, но взрослых, в первую очередь, интересовало здоровье, новости… . Впрочем, один курьёзный случай из жизни прадеда тетя Таня всё-таки рассказала. Попытаюсь этот рассказ воспроизвести, поскольку он характеризует личность Михаила Васильевича.
Так вот, «Михаил Васильевич был не только охотник, но и, как почти все казаки, заядлый рыбак, и, служа по три года без отпуска, очень скучал по донской рыбе». Добавлю от себя, что 4-й Донской казачий полк стоял в северной Польше на самой границе с Восточной Пруссией (в местечке под говорящим названием Щучин), прикрывая собой проход в болотах к ставшей в войну всероссийски известной крепости Осовец. Рядом протекала река Бобр и, конечно, проблема состояла не в том, чтобы найти щуку или какую-то иную рыбу приличного размера, или рыбное блюдо, в том числе и пресловутую «рыбу-фиш»: прадеду требовалась особенная, именно донская щука. «Он решил для своих друзей приготовить рыбу по-свойски, по-донскому; выписал по почте щуку с Дона, приготовил её, как умел и позвал офицеров, а среди них оказался один поляк. Сели они за стол, попробовали, и начал тот поляк отцову кулинарию ругать. А папа так был оскорблён в своих лучших чувствах, что просто прогнал его из-за стола: встал и потребовал, чтобы тот ушёл и больше отношений с ним не поддерживал». Комментарии здесь в принципе излишни. Скажем лишь, что поляк в казачьем полку едва ли мог появиться. В соседней Граевской пограничной бригаде – тоже, маловероятно, поскольку поляков избегали брать в погранстражу, во всяком случае, в части, расположенные в Польше, так что, скорее всего, был он из гарнизона крепости.
Окончив первый курс училища, автор в августе 1973 г. вновь, теперь уже самостоятельно, отправился к своей кавказской родне, в том числе и к тёте Тане - за новой информацией, хотелось поподробней узнать о прадеде и его семье. Не многое она тогда смогла мне сходу рассказать. Может быть, даже не отнеслась серьёзно к тому, что внучатый племянник приехал специально за такими воспоминаниями. И, всё-таки, два сюжета тогда пополнили мою копилку. Пересказываю близко к первоначальному изложению.
«Дом наш в Акимовском стоял на краю песков. Левада тянулась между проезжей дорогой на Лебяжий и заросшим лесом крутым склоном. Посмотришь на юг поверх пойменного леса и видишь Дон. Так вот, как-то под вечер, уж стало темнеть, осенью дело было, играли мы на краю этого склона. Лес рядом, но и дом – шагах в тридцати. Вдруг слышим: в пойме, поблизости, глухо так, как бы, со стоном стала мычать корова. Как-то странно, с хрипом мычит, но явственно, совсем близко. Мы решили, что она старая, от того и голос такой. А ведь там болота. Бродила в лесу, провалилась или застряла и не может выйти к жилью. Стали мы её звать. Голос, как будто приблизился, но не выходит. Мы – к ней. И тут, на наше счастье – казак. Сосед услышал все эти крики и прибежал. «Назад! Это же волк! Он вас подманивает. Я их знаю. Прикинулся коровой, а фальшивит – хрипит». Так кто-то из нас, наверное, избежал смерти».
«У нас под домом издавна жили ужи. Никто их не трогал, так как это вроде как к счастью. Но вот, однажды, у самой дойной коровы стало пропадать молоко. Корова явно здорова, вымя налитое, а как доиться – нет молока. Решили её караулить и застали: открывают дверь, а там - уж, здоровенный, просто огромный, висит, присосался к вымени. Убили ли его тогда, не знаю, а только Михаил Васильевич полез под дом и выволок оттуда целую кучку ужиных яиц. Они такие, знаешь, как бы замшевые…. Плеснули на них керосином и подожгли. Взялись они голубым пламенем, а тут мимо казаки проходили: «Михал Василич, что же вы делаете?! Это ж к смерти. Ну, вот, а вскоре и война… , а ужей потом у нас не стало».

 Отправлено: 26.12.10 22:11. Заголовок: Атаман Отца мой дед..

Атаман
Отца мой дедушка практически не помнил. Осталось одно младенческое, скорее ощущение, чем воспоминание, - бородатый офицер в белом кителе, берущий его на руки. Между тем, о Михаиле Васильевиче стоит рассказать. Однако рассказ этот, главным образом, основывается на архивных документах, найденных мной уже много позже дедовой смерти. Об отце дед мог рассказать, лишь пересказывая чужие воспоминания, и почти все они связаны с его гибелью в конной атаке на австрийскую батарею, где он, во главе сотни, захватил в плен пехотную роту в траншее, ее прикрывавшую. Затем, стремительным броском казаки миновали вторую траншею, где австрияки также подняли руки вверх и, уверенные, что другая сотня, шедшая во втором эшелоне, примет пленных, устремились к батарее, но в это время в спину им из второй траншеи ударил пулемёт….
Прадед ещё успел подать знак шашкой к разделению сотни надвое и отходу через фланги неприятельской позиции, как был сражён. Этот рассказ потом мне встречался неоднократно: в архивном деле о назначении пенсии вдове и в старом письме с фронта, чудом сохранившемся у моего дяди Владимира Дмитриевича Моисеева. Лошадь под прадедом была ранена и, по рассказам казаков полка, участвовавших в перезахоронении своего командира, вывезла своего истёкшего кровью седока к своим. В упомянутом письме, которым вольноопределяющийся 32 полка С. Елатонцев просил неизвестного земляка оповестить семью Михаила Васильевича, этот факт изложен иначе: «…нашли и погребли его на следующий день».
Благодаря этому подвигу Михаил Васильевич Антонов оказался включён в знаменитый Казачий словарь-справочник Скрылова и Губарева, изданный в США в 1966 г. и, уже в недавние годы, переиздававшийся дважды в России. Вот только вкрались в этот труд ошибки. Составители приписали его к станице Кременской, в то время, как он происходил из Новогригорьевской, да ещё и лет убавили, поставив вместо 1866 го - 1873 год рождения. Вообще, ошибки характерны для этого почтенного издания, весьма далекого от научной точности. Первая - вполне объяснима: придя в последний раз на льготу, прадед был избран атаманом именно этой станицы (что и связало с ней его потомков), поскольку вступил во владение усадьбой своего старшего брата, располагавшейся в Кременском юрте. Здесь, на хуторе Акимовском, не нанесённом на карты и неизвестном статистическим сборникам, возможно, и родился в сентябре 1912 г. мой дед. Как представляется автору этих строк, Акимовский был лишь выселками от расположенного в трёх километрах хутора Чернополянского.
Избран был Михаил Васильевич, как обозначено в его послужном списке, «по просьбе общества» (а не по представлению окружного начальства), т.к. уже дважды в свои льготные периоды успешно атаманствовал в Старогригорьевской (как и Новогригорьевская, она располагалась на территории соседнего, Второго Донского округа). Видно, добрая слава была у прадеда. В Кременской он её приумножил, начав посадки сосновых лесов на Арчединских песках, занимавших основную часть юртовых земель. А ещё, как писала дедушкина сестра, тётя Надя, поднял всю станицу на борьбу с вредителями – сусликами. Судя по фотографиям, вид прадед имел внушительный: высокий лоб с залысинами и большую чёрную бороду, носил летом белый китель и ездил на тройке. Соответственно своей комплекции приобрёл заглазное станичное прозвище – «пудач» (письмо А.Н. Чернова).
Детей в семье Антоновых родилось много, даже и по тем временам: Пётр – 5 февраля 1895, Елизавета – 2 сентября 1896, Владимир – 22 мая 1898, Павел – 22 января 1901, Зинаида – 22 декабря 1902, Лидия – 25 марта 1905, Надежда – 2 ноября 1906, Татьяна 12 января 1909, Василий 31 декабря 1910, Алексей – 10 сентября 1912. Кроме того, в книге С. Корягина упомянут неизвестный автору Николай, родившийся 23 ноября 1899 г., по-видимому, умерший в младенчестве. Ещё одна девочка, близнец Василия, родилась мёртвой.
Все выжившие дети росли в заботе и ласке, всем родители постарались дать образование, однако, со слов троюродного брата Сергея Иванова – внука Зинаиды Михайловны, известно, что старших своих сыновей атаман воспитывал сурово. К примеру, плавать их учил весьма рискованным образом: сажал в лодку, вывозил на реку и бросал, как котят, в воду – плывите! Мальчики получали воинское воспитание, уже подросткам отец каждому покупал шашки и охотничье оружие.
В 1913 Михаил Васильевич оставил свой пост, поменяв его на должность эконома войсковых богоугодных заведений. Шаг вполне объяснимый, если учесть, что в столице Войска в это время учились сыновья Владимир и Павел – в кадетском корпусе и дочери Зинаида и Лидия – в Донском институте и Мариинской гимназии, куда предстояло поступать и младшим. В этой, сугубо мирной, должности и застала его война.
По мобилизации прибыл есаул Антонов на станцию Михайловка, где формировался второочередной 32-й Донской казачий полк. Как старший из есаулов он принял первую сотню и отправился во главе первого эшелона полка на фронт под Люблин, куда и прибыл через три дня. Провоевал прадед менее трёх недель, оказавшись одним из первых погибших в своей части. Его раненая лошадь, как свидетельствует полковой Журнал боевых действий, была направлена на лечение в Новоград-Волынский конский госпиталь, после чего возвратилась в полк к новому хозяину, а седло, облитое запёкшейся кровью, вместе с другими личными вещами было с посыльным казаком доставлено вдове.
Останься Михаил Васильевич в живых и не приходится сомневаться, что в скором времени он, будучи старшим среди командиров сотен, занял бы место заместителя командира полка, а к 17-му году и командира. Думается, что в этом случае едва ли Филиппу Кузьмичу Миронову, прибывшему в этот самый 32-й полк в 16-м году, удалось бы захватить в нём власть, как это случилось в действительности.
Наверное, это благо, что прадед, как вскоре и самый старший из его сыновей – Пётр погиб в бою за Отечество (в ноябре 1914 г.) и не дожил до братоубийственной Гражданской. Ведь очевидно, на чьей стороне он оказался бы, а так дедушка всегда и не без гордости, мог упоминать о нём в своих автобиографиях. В противном случае - это имело бы для семьи самые пагубные последствия. Не участвовал в Гражданской и следующий по старшинству брат Володя, окончивший в 1916 году ускоренный курс Николаевского кавалерийского училища прапорщиком и пожелавший служить, как и Паша, всё в том же роковом 32 полку. Он, уже хорунжим, застрелился летом 17-го вместе с товарищем, после того, как его приказы перестали выполнять пошедшие за Мироновым казаки. По словам дедушки, стрелялись они вместе - на счёт «три». Владимир выжил после первой попытки, так как выстрел произошёл в фазе сжатия сердца, и пуля лишь порвала сердечную сумку. Выйдя из госпиталя, Володя стрелялся повторно – уже насмерть.
Кстати, из первой сотни после революции в родные места вернулись всего четверо казаков, начинавших войну под командованием Михаила Васильевича. Четверо из ста сорока! Геноцид это или нет? Пусть спорят, кому интересно, но, очевидно, что это - запедельный надлом народа, и привычное слово - «трагедия» - кажется рядом с таким фактом слишком бледным.
Из тех четверых земляков - трое нередко помогали осиротевшей семье командира, а четвёртый со временем превратился во врага-злопыхателя. Не мало тогда было во власти людей такого сорта, для которых недавняя возможность в условиях революционного беззакония по произволу вершить суд и расправу казалась звёздным часом. Ревкомы и комбеды были уже отменены, но ревкомовцы и комбедовцы в исполкомах остались. Так и говорили: «А если бы Михал Василич остался жив и пришёл с полком на Дон- это был бы второй Голубинцев!».
Как и мой дед у своего отца, так и тот у своего был поздним ребёнком, и сиротой он оказался малолетним, да к тому же и круглым. Из письма дедушкиной сестры Надежды Михайловны известно, что его мать Федосья поехала хлопотать за сына «с прошением на коронацию царя» (может быть, Александра III? Ю.С. ) но в дороге погибла при каком-то бедствии в числе многих (авария на железной дороге? Ю.С.). Михаила, оставшегося без матери и отца, не вернувшегося с последней турецкой войны, отдали на мельницу, чтобы эти люди вырастили его. Здесь он едва овладел грамотой. С ним воспитывался ещё один сирота. Затем мельнику (скорее родственникам Ю.С.) удалось устроить офицерского сироту в Ярославскую военную прогимназию. Это учебное заведение отличалось тем, что в него собирали самых слабо подготовленных. Вероятно, сознание недостаточности своего образования и заставляло потом Михаила Васильевича покупать всё новые книги и внимательно относиться к образованию своих детей.
Рассказав выше о трагическом и славном завершении службы прадеда, есть, думаю, необходимость упомянуть и о том, как она проходила до Мировой войны; какой была повседневная жизнь обычного обер-офицера «комплекта донских казачьих полков», при условии, что он не стремился сделать карьеру и не оставался в полку сверх положенного времени (что позволялось и даже приветствовалось), а отправлялся домой «на льготу» через каждые два с половиной года.

Итак, послужной список, раздел XI «Прохождение службы».

Зачислен в 12-й Донской казачий полк – 24.8.1884
По окончании Ярославской военной прогимназии определён в Новочеркасское казачье юнкерское училище. Прибыл в училище 27.8.84 г.
Переведён в младший класс – 30.6.85
Произведён в полковые урядники – 2.9.85 г.
По окончании курса в училище выпущен подхорунжим по 2-му разряду
– 5.7.87
Прибыл в полк 25.9.87 г.
Произведён в хорунжие – 14.2.88 г.
Уволен на льготу на Дон – 1.10.91 г.
Произведён в сотники – 21.10.92 г.
Назначен на должность состоящего в качестве помощника смотрителя склада военного имущества в 4-м звене – 16.5.1893 г.
Прибыл к месту назначения – 6.6.93 г.
Командирован в 4 Донской казачий полк – 18 – 27.2.94 г.
Назначен инспектором по учёту лошадей Щучинского уезда – 15.4.95 г.
Произведён в подъесаулы – 15.4.95 г.
В полку по ----------------------4.10.96 г.
Прикомандирован к Ростовской местной команде – 14.12.96 г.
Станичным атаманом Старогригорьевской станицы – с 9.6.97 по 9.2.900
Зачислен в 4-й Донской казачий полк – 12.2.900 г. с назначением на должность инспектора по учёту лошадей Щучинского уезда.
Награждён призом за стрельбу в 74 р. – 23.6.02 г.
В том же 1902 г. отмечены служебная командировка без указания места, участие в офицерской конной поездке (маршевая подготовка офицеров с решением тактических задач и ознакомлением с ТВД Ю.С.), назначение членом комиссии офицерского заёмного капитала.
Уволен на льготу – 6.10.02
Станичным атаманом Старогригорьевской станицы – 21.3.03 г.
Произведён в есаулы – 15.4.04 г.
Зачислен в 15 Донской казачий полк – 3 -16.1.05 г.
Командирован на укомплектование мобилизуемой 29-й отдельной сотни – 5.11.1905 г.
Командиром 29-й отдельной сотни - 19.11.05
Членом полкового суда – 6.7.06- по 10.1.07 г.
Сдал сотню – 8.9.07 г.
Уволен на льготу по демобилизации полка – 8.9.07 г.
Высочайше повелено время командования сотней в этом году засчитать в срок 2-х летнего непрерывного командования сотней на право производства в штаб-офицеры (Предписание Г.У.К.В. от 16.3.06 г. за №5741).
Наряжен в 15 Дон. каз.полк и командирован 11.1.08 г., прибыл – 14.1.08
Командиром 3-й сотни – 6.6.08 г.
Сдал сотню – 25.7.09 г.
Уволен на льготу в составе сменной команды – 1.8.09 г.
По выбору общества станичным атаманом Кременской станицы – 27.11.10 г.
По пошению уволен от должности – 19.7.12 г.
Исполняющим дела эконома Новочеркасских богоугодных заведений – 15.1.13 г.
Предоставлено право ношения светло-бронзовой медали в память 300-летия Дома Романовых – 21.2.13 г.
По случаю мобилизации назначен в 32-й Донской казачий полк 18.7.1914 г.

К этому осталось добавить одну историю, дошедшую в пересказе Надежды Михайловны. В ней видны явные ошибки и неточности, привнесённые, возможно, идеологическими мотивами недавней эпохи, но ядро, скорее всего, соответствует истине. Согласно письма Надежды Михайловны, в период службы у прадеда вышел конфликт с командиром полка – «князем» Рыковским: столкновение произошло из-за рядового казака – того сироты, что воспитывался на той же мельнице и был Михаилу Васильевичу, как брат родной. Пойдя на службу, он оказался в том же полку и был назначен денщиком к командиру части.
Инцидент произошёл в бане, когда денщик помогал командиру натянуть сапог и, вероятно, сделал больно Рыковскому. Тот ударил рядового так, что выбил зуб. Находившийся рядом Михаил Васильевич в ответ дал пощёчину своему командиру. Это преступление не получило огласки, поскольку вместе с ними был сын «князя» - студент, ставший на сторону молодого офицера и поклявшийся в случае последствий для Антонова рассказать всем о том, как всё это было. Тем не менее, будто бы, Михаила Васильевича отставили от службы и потому жил он бедно, а во время войны Рыковский отомстил своему обидчику, «подставив» его в той роковой атаке, за что позже казаки ему тоже отомстили - застрелили.
Надежде Михайловне в год смерти отца было восемь лет, конечно же, многое она не поняла или напутала из собственных впечатлений от рассказов о разных случаях. При проверке по памятным книжкам Области Войска Донского Рыковский оказался действительно командиром 15 полка, но, конечно, не князем, а обычным полковником. Приведённый выше послужной список есаула М.В. Антонова не отразил никакой «отставки», а лишь периодические выходы на льготу. Хроническая бедность была постоянной спутницей всех вообще русских обер-офицеров, живущих на одно жалованье, а в особенности – казачьих на льготе с половинным окладом. В 1914 г., т.е. много лет спустя, если учесть, что инцидент произошёл, когда его младшим участникам было по 21-22 года, Рыковский уже никак не мог «отомстить». Здесь другое.
Дедушке в детстве рассказывал очевидец – отцов полчанин, что командир сотни, шедшей во втором эшелоне атаки, «выдавший» первую сотню тем, что не поддержал её дальнейшее движение и считавшийся виновником гибели Михаила Васильевича, был вскоре наказан. Во время германской артподготовки он укрывался за деревом, в которое попал снаряд. Что же до убийства командира полка, то это, возможно, отголосок рассказов о 1917 г. и приходе к власти в этой части Ф.К. Миронова.
Думаю, что случай, сам по себе, вполне мог произойти, при существовавших тогда взаимоотношениях в офицерской среде, особенно казачьей (хорунжий и полковник вместе моются в бане), но раздувать скандал Рыковскому было невыгодно – офицер оскорблённый действием продолжать службу не мог, а дуэль при данных обстоятельствах была невозможна.
Произойти это могло лишь в промежутке с 1889 по октябрь 1891г., - в первый «выход» Михаила Васильевича на службу в 15-й полк и только после того, как туда прибыл его «сводный брат», достигший призывного возраста 21 год, т.е. в 1889 (при условии, что были они одногодки). На льготе прадед был без задержки произведён в следующий чин, однако послужной список оговаривает, что строевую службу в 1894 г. он продолжил уже в 4-м Войскового атамана графа М.И. Платова полку.

 Отправлено: 27.12.10 21:29. Заголовок: «…И память их в род ..

«…И память их в род и род»
«Достойны ль мы своих наследий…»
И.А. Бунин
О прапрадеде пока известно совсем мало. В фонде 330 (Казачий отдел Главного Штаба), в описи 56, в деле 25 сохранился его послужной список на период службы в 22 Донском казачьем полку.
Василий Ерофеевич службу начал рядовым казаком в 78-м полку, на Кавказе, с 8 июня 1855 г. и по 26 октября 1859 г. В урядники произведён уже 6 декабря 1855 г. В 1858 году был награждён медалью за покорение Восточного Кавказа, а затем отпущен на льготу, но в 1863 году призван вновь на усмирение Польши. Участие в этой войне принесло ему ещё одну медаль. Кроме того он был награждён медалью в память о войне 1853-1856 гг. Офицерский чин он получил уже в 1867 г. В 1871 г. стал сотником. С 1874 г. – командовал сотней.
Из формулярного списка известно также, что он женат на обер-офицерской дочери Федосье и имеет детей: Ивана 1853, Петра – 1855, Василия – 1863 и Анну 1860.* Командир полка полковник Г.Ф. Чернозубов, подписывая послужной список, посчитал своего командира 5–ой сотни достойным получения очередного чина и награждения знаком за беспорочную службу.
В Государственном архиве Ростовской области также сохранились сведения о Василии Ерофеевичае. «Донская газета» от 9 февраля 1875 г. Есаул Василий Антонов уволен от службы по домашним обстоятельствам с мундиром. Там же ф. 344, оп.1666. д. 1866. Есаул В.Е. Антонов с 15 апреля 1877 зачислен в Донской №24 полк. 20 августа 1877 г. В полковом рапорте отмечен как командующий 5 сотней (на марше через г. Фокшаны) - ГАРО ф.344, оп.1, д.4220. л.321 об.; 12 ноября 1877 г в г. Ловча – есаул В.Е. Антонов – субалтерн офицер 3-й сотни - ГАРО ф.344, оп.1, д.1866; февраль – август 1878 г. – командир 2-й сотни – ГАРО ф.344, оп.1, д.2082._ Василий Ерофеевич принял участие в войне с Турцией на Балканах. Известно, что полк его не принимал активного участия в боевых действиях, но оказался в тяжелейших природных условиях, в горах, зимой 2 сотня охраняла малодоступный Злотницкий перевал. С войны он не вернулся. В кн. Корягина на с.27., по видимому, о нём, сообщается: «Василий Антонов,
есаул полка №24; исключён из списка умершим 15 декабря 1878 г. (Выс. приказы)». Прапрадед, как и многие тысячи наших воинов, умер уже после войны от эпидемии тифа, оставаясь в Болгарии, хотя в письме Надежды Михайловны утверждается, что он погиб.
____________________________________________________________
*В этот послужной список не внесли родившегося последним Михаила, что стало камнем преткновения для С. Корягина, в своей книге так и не определившегося, к каким именно Антоновым отнести прадеда и его детей. Есть, однако, письмо Надежды Михайловны, с упоминанием своего деда – Василия Ерофеевича и прадеда – Ерофея («Ивановича»?), «убитых в разных войнах».
Данных о службе прапрапрадеда Ерофея Прокофьевича в моём распоряжении пока нет. Известно лишь, что на момент присвоения семейству прав российского дворянства являлся он урядником. «Алфавитные списки дворянской родословной книги до 1894 года». ГАРО ф.410, оп.1, д.609: «Сотника Прокофия Прохоровича Антонова сыновья Ерофей, Алексей и Доментий и внуки: 1) дети Ерофея – Пётр, Василий и Фёдор и 2) дети Алексея- Тимофей и Семён признаны в дворянском достоинстве 9 октября 1840 г. определением Войскового дворянского депутатского собрания, отправленным в Герольдию Правительствующего Сената 11 октября 1840 г. и утверждённым её указом 11 января 1845 г. л.9». Из того же Дела о дворянстве рода Антоновых (ЦГИА ф.1343, оп.16.д.2211) явствует, что Ерофей рождения 12 декабря 1798 г., был женат в 1814 г. 11 января на дочери хорунжего девице Прасковье Васильевне Барышниковой.
Пращур Прокофий Прохорович, как и все казаки, – не только офицерские, но и старшинские дети начинал службу рядовым. «Формулярный список о службе и достоинстве Донского казачьего Горбикова полка Сотника Антонова за 1814 годъ» сообщает о нём следующее.
«3. Из какого звания: Войска Донского из штаб-офицерскихъ детей.
4. Есть ли за нимъ, за родителями его, или когда женатъ, за женою, недвижимое имение (родовое, благоприобретённое): - не указано.
5. Когда в службу вступил и в оной какими чинами происходил и когда, с показанием прописью времени производства в первый офицерский чин, и сколько тогда имел от роду лет:
Казаком 2 октября 1796
Урядником 2 октября 1799
Хорунжим 9 декабря 1808
Сотником 10 марта 1812
6. В течение службы своей, в которых именно полках и батальонах и с какого по какое время находился, по какому случаю переводим из онаго был; по воле начальства или по собственному желанию, и когда прибыл к каждой новой команде или другому месту; также, не служил ли по выборам дворянства, когда и к каким должностям был выбран и когда от оных уволен:
В полку Полковника Бузина 15 мая 1798
Подполковника Иванщикова 15 генваря 1805
Войскового Старшины Чикилёва,
за отсутствием его по болезни на Дон
в том же полку Полковника Чернухина,
за отсутствием онаго в полку Полковника
Рубашкина 2 октября 1813
В полку Войскового Старшины Горбикова 1 марта 1814
7. Во время службы своей в походахъ и в делахъ против неприятеля где и когда находился; не был ли ранен, где и как, какое время и где находился для пользования ран; не был ли взят в пленъ, в каком деле, и когда из онаго возвратился на службу; не имел ли сверхъ настоящей обязанности особых поручений по Высочайшимъ повелениям или от своего начальства, какие именно,когда, как оные исполнил и в какое время; также когда какие награды получал за отличия в сраженияхъ и по другим действиямъ: чинами, орденами и другими знаками отличия, Высочайшие благоволения, Всемилстивейшие рескрипты и похвальные листы от своего начальства… .
С 1798 мая 15 по 1803 мая 24 в числе 22 полков – к городу Пинску, в Литовско-Волынской губернии от г. Ковно до м.Горбурчи (?), по границе у содержания кордоновъ; с 1805 генваря 15 по 1812 марта 28 в Таврической области у содержания по берегу Чернаго моря постовъ в предосторожности от моровой язвы, в Анатолии свирепствовавшей; с 28 марта по 9 июня в походе к границам Варшавскаго герцогства к м. Устилугу, в сраженияхъ: августа 8 при м. Замостье, сентября 14 при Турчиске у преследовании неприятеля, был с командою, удержал сопротивление его на наш отряд, где получил в правую бровь пулею жестокую рану; 1813 генваря 9 при местечке Полушинъ, мая 20 Бриславъ, и с 27 июля по 25 (?) по демаркационной линии у содержания кордоновъ; августа 7 и 9 при реке Бобръ; 10, 11 и 14 при м. Колбергъ, 15 при томъ же местечке в преследовании и поражении неприятельской пехотной колонны, 17 при реке Бобр, 23 и 24 в Саксонии при м. Лебклу, сентября 16 Альтенбург, 20 Кемниц,; октября 4, 5 и 6 в генеральномъ сражении при Лейпциге, 13 при деревне Дауге, где взялъ 2 офицеровъ и 7 рядовыхъ в пленъ, отбилъ с разными припасами 21 фуру, за что награждёнъ орденомъ Св. Анны 4 степени; 18 и 19 в Баварии при м. Генау, с 20 по 12 декабря в походе за Рейнъ и того же 12 в сражении под г. Калкиромъ, а с того же по 28 марта 1814 во Франции к стороне Непалии (?), подъ командой Генерал-Майора Гордина в партизанском, а затемъ в походе к пределамъ В. Донского; с 1817 мая 12 в походе с Дона в Бессарабскую Область, где с 15 июля у содержания по над реками Дунаю и Пруту пограничной кордонной стражи.
8. Российской грамоте читать и писать знает.
9. В отпускахъ не был.
10. В штрафахъ под судомъ (…) не былъ.
11. Женатъ, имеетъ детей, сыновъ Ерофея 22, Алексея14 и Дометия 4 летнихъ.
12. В комплекте при полку съ 1 мая 1814 года.
13. Достоин повышения в чине или награждения.
14. По выборамъ дворянства не служилъ.
15. Слабымъ по службе не замеченъ, безпорядковъ и неприятностей между подчинёнными не допускалъ.
16. В неприличномъ поведении изобличён не былъ.

Подлинное подписалъ: Войсковой Старшина Горбиковъ

Засвидетельствовал (подпись)
Верно: дьяк Дмитриевъ
Сверил: повытчикъ (неразб.)»

К данным этого послужного списка следует добавить информацию, содержащуюся в книге современного исследователя казачьих родословных С.В. Корягина из серии «Генеалогия и семейная итория Донского казачества» (выпуск №58) «Антоновы и другие»: «13 декабря 1821 г. убился на службе, упав с лошади» (ГАРО, ф.344, оп.1, д.316, л.104).
Последний на сегодняшний день достоверно известный по документам предок - Прохор Васильевич Антонов, служивший под командой А.В. Суворова, наверняка видевший его в Польше, по данным С.В. Корягина, происходил из казаков Новогригорьевской станицы. У автора на этот счёт другое мнение. В деле о дворянстве Антоновых есть выписка из метрики о венчании его сына Прохора на девице из Новогригорьевской, но в сам войсковой старшина в данном документе выглядит пришельцем в этой станице: «… по исповедным же росписям той же станицы, начиная с 1801 года, в семействе Сергия Гордеева значится зять Войсковой Старшина Прохоръ Васильевъ Антоновъ, а у сего Антонова сынъ Прокофий Прохоровъ Антоновъ…». Впрочем, Сергей Викторович имеет основания так считать, поскольку дворянские роды Антоновых на Дону, помимо Новогригорьевской и Пятиизбянской были и, как минимум ещё в пяти станицах (Ведерниковской, Константиновской, Павловской, Новочеркасской и Аксайской). Аргументом в пользу происхождения Прохора Васильевича из рядовых казаков Новогригорьевской служит его женитьба на простой казачке, а, также то, что в данной станице вплоть до начала двадцатого века документы фиксируют еще и рядовых казаков Антоновых, но при внимательном рассмотрении они оказываются родственниками, не ставшими офицерами. Не учитывает С. Корягин, на наш взгляд – главного, того, что простой казак в конце XVIII в., едва ли мог уже, приняв участие лишь в двух войнах, совершить такую карьеру. Скорее всего, именно принадлежность к старшинскому роду и позволила ему за шесть лет подняться от сотника до старшины, как и ранее, в числе избранных – оказаться в Петербурге.
Родился Прохор Васильевич в середине восемнадцатого века. Согласно разысканиям Сергея Карягина, в службе казаком с 5 августа 1773 г. В полку майора Барабанщикова с 5 декабря 1773 г.: на Кагальнике. В полку бригадира Денисова со 2 марта 1774 г.: против государственного злодея Пугачёва. В полку полковника Михаила Давыдова с 5 апреля 1776 г.: в 1776-1778гг. в Саратове. В полку бригадира Михаила Себрякова с 10 июня 1783 г: за Кубаном. В Лейб-казачьей конвойной команде с 24 января 1784 г.: в 1784- 1786 гг. в Петербурге. В полку полковника Денисова 2-го с 10 апреля 1787 г.: на Каланчаке при встрече Е.И.В. Екатерины II, шествовавшей в Таврию. В полку нынешнего генерал-майора Исаева с 20 апреля 1788 г.: Буг, в действительных сражениях с турками: в 1789 г. – Бендеры; в 1791 – 1792 гг. – по Днестру. Произведён в сотники 15 октября 1792 г. В 1794 г. – препровождение турецкого посла. Участник Польской кампаниями 1794г. в действительных сражениях: Кобрин, Брест-Литовск, Кобылка, Прага «Варшавская – Ю.С.): в 1794 – 76 гг. Есаулом с 8 сентября 1794 г. В полку полковника Гаврилы Бокова с 15 октября 1794 г., в 1794 – 1796 гг. – кордонная служба по границе с Пруссией. В полку полковника Бузина 2-го с 15 мая 1798 г.: Пинск. Произведён в войсковые старшины 22 сентября 1798 г. Жена – дочь казака Прасковья Сергеевна, дети: Конон, Иов, Прокофий - в службе (РГВИА, ф. 489, оп.1,3298).
Казак Ново-Григорьевской саницы; отставной войсковой старшина; умер 24 марта 1826 г. (сообщение 2 Донского начальства), ГАРО, ф.344, оп.1, д. 1 д. 316, л.28 об.) Умер от старости и цинги 23 марта 1825 г., пережив сына Прокофия.
Много и многих повидал на своём веку Прохор Васильевич, современник наивысшей славы Империи и донского казачества. Скорее всего, «ни сном, ни духом» не помышлял он о том, чтобы записаться в дворяне. Едва ли такие мысли посещали и его погибшего на пограничной службе сына. Хотя, как знать? Тогда откуда же и зачем вся эта история с дворянством, осевшая в виде папки с архивным делом с автографом первого наказного атамана не из казаков генерала Хомутова, что до недавнего времени хранилась «по месту рождения» - в здании бывшего Правительствующего Сената на Сенатской набережной Северной столицы?
Если уж быть точным, то «зародилась ягодка» конечно же, не в Петербурге. Дело о дворянстве рода Антоновых, начатое 29 октября 1840 г. возникло из «прошения» «Войска Донского Новогригорьевской станицы вдовы Сотника Наталии Петровой Антоновой о выдаче сынамъ ея: казаку Ерофею, уряднику Алексею и казаку Дометию и детям первых двух удостоверений на право дворянства». Понадобилось же вдове вспоминать о подвигах Прокофия Прохоровича в связи с недавним
Как рассказал автору этих строк Евгений Иванович Косенков, сослуживец по казачьему департаменту Миннаца России и автор замечательного исследования «Донские чиновники в первой половине XIX века», массовый поход в дворянство донских обер-офицеров с начала тридцатых годов позапрошлого столетия был вызван разрешением для детей донских дворян ускоренного замещения офицерских должностей, - уже не по вакансиям, а после сокращённого срока службы в урядниках. До сих же пор на Дону в дворянском статусе нуждалась лишь Старшина, дававшая Войску генералитет и командиров полков и общавшаяся с прочим дворянством Империи. Низшая прослойка – обер-офицеры или «чиновники» спокойно обходилась и без оного, справедливо полагая своё природное казачье звание вполне для себя достаточным, однако она, очевидно, тяготилась многолетней службой в нижних чинах, что и стало известно императору Николаю Законодателю.
В 1829 году грянул соответствующий указ, определивший, что всем дворянским детям, служащим унтер-офицерами первичный офицерский чин присваивается через два года в обязательном порядке. Вот тут-то донскому «чиновничеству» и потребовалось дворянство. Право на него давал в то время штаб-офицерский чин родителя или, как в случае с Прокофием Прохоровичем, - орден. Кавалерство, оно, так сказать, «по определению» рыцарство. Вот, собственно, и всё.
Пишу об этом для пущего уяснения читателем мотивов поведения предков, среди которых, как замечаю, женщины во все времена бывали куда более энергичны в добывании всяческих «положенных» материальных благ. Прадед же, насколько мне известно, относился к своему дворянству равнодушно. Он, надо полагать, понимал всю вторичность его для того, кто и так уже является казаком по рождению. Деда это его отменённое декретом звание забавляло, хотя, по своим душевным качеством, он был именно дворянином, в шутку (ли?) называя свой дом «дворянским гнездом». Ну, а дворянскому воспитаннику остаётся всё это наследие хранить, ничего не забывая и, разве что приумножая.

 Отправлено: 27.12.10 21:31. Заголовок: Семейные предания По..

Семейные предания
По более ранним предкам архивные документы пока не найдены, но есть семейные предания знаменитого рода Денисовых. Вот, что сообщил автору в письме современный донской историк А.В.Венков: «Известный дореволюционный генеалог Л.М. Савельев в своей родословной Денисовых (Савелов Л.М. Донские дворянские роды. М. 1902. Вып.1 ), очевидно по семейному преданию Денисовых, называет их родоначальником некоего Илью, сын которого Денис Ильич Батырь во время гонений на раскольников при Патриархе Никоне переселился из Новгорода на Дон, где и стал видным казачьим деятелем (это дед генерала от кавалерии графа Фёдора Петровича Денисова и прадед войскового атамана генерал-лейтенанта Адриана Карповича Денисова). У упомянутого Ильи был брат Антон, станичный атаман, от которого пошли донские Антоновы (во всяком случае, пятиизбянские и новочеркасские и, возможно наши Ю.С.).
Родство Плетнёвых с Платовыми по материалам, которыми я располагаю, не просматривается. Зато Плетнёвы в родстве с другим знаменитым донским родом – Красновых (см. ниже №22)».
Действительно, семейное предание Денисовых приведено отчасти в воспоминаниях А.К. Денисова на С. 17(Записки донского атамана. СПб, ВИРД. 1999), где упомянуто разделение фамилий по двум братьям Денису и Антону, чьи потомки «почти все» проживали в XVIII веке в Пятиизбянской.
Но причём же здесь родство с Платовыми?
Здесь приходится упомянуть о семейном предании, очень стойком во всём поколении моего деда, будто бы Плетнёвы состояли в родстве с самим графом М.И. Платовым. Об этом писала, весьма убедительно, дяде дедушкина сестра Надежда Михайловна и даже объявившаяся в девяностых годах в Москве моя троюродная сестра Катя – Катрин Иванова-Тротиньон (в настоящее время – атташе посольства Франции по вопросам космоса) и та при встрече озвучила эту легенду. Но ведь нисходящее родословие Матвея Ивановича хорошо известно. Нет в нём и близко последующего родства его потомков с Плетнёвыми. Если бы речь не шла именно о Плетнёвых, то можно было бы предположить, что это в семье Антоновых сохранился след давней памяти о родстве с атаманом и графом, но другим – Фёдором Петровичем Денисовым! Ещё не придя к этому выводу, автор попросил профессора Венкова проверить родословие Плетнёвых. Письмо из Ростова содержало не только информацию о шести поколениях предков Евгении Николаевны, но и о родстве с Красновыми, что заставило автора вспомнить один давний разговор.
Как-то, вспоминая тяжёлую жизнь на хуторе, голод начала двадцатых и крайнюю бедность, дедушка вдруг с гордостью произнёс: «Зато у моей тётки муж был командиром конного корпуса!»
Ох уж эти семейные предания, да ещё передаваемые женщинами, да ещё в столь специфических условиях! Однако зерно истины в них всегда присутствует. Ведь говорил же автору в детстве дед, что его дед в Русско-турецкую стал георгиевским кавалером. Он в это свято верил и даже надеялся когда-нибудь попасть в Георгиевский зал Кремлёвского дворца, чтобы увидеть мраморные доски с фамилиями Антоновых. Получив возможность эту легенду проверить в конце восьмидесятых, в годы учёбы в Военно-политической академии и работы в военном фонде РГБ (тогда – имени Ленина) внук выяснил, что за всю эту войну лишь один офицер Антонов стал кавалером ордена Св. Георгия, но родом он был из станицы Пятиизбянской - первоначального и основного гнезда Антоновых. Однако ж – родственник! Точно так же и его сестра Надежда считала, что имя их «деда» следует искать на мраморных досках Георгиевского зала! Тем более, что подвиг он совершил выдающийся. Получается, что изначально в основе этих утверждений, обросших фантазиями всё-таки «был звон». Здесь важно скорее другое, - то, что новогригорьевские Антоновы считали Антоновых пятиизбянских своей роднёй.
Расскажем кстати и об этом подвиге, и о герое. В «Списках кавалерам Императорского военного ордена Святого великомученика Георгия за боевые отличия» Спб 1880 года издания значится под №281 (награждён 2 мая 1879) состоящий в комплекте Донских казачьих армейских полков, подполковник Антонов Иван Филаретович. О нём сообщается следующее: 11 августа 1877 г., командуя 3-й сотней Донского казачьего №30 полка при г. Сельви, со 2 по 5июля 1877 г. держался со своею сотнею против толпы баши-бузуков ок. 1500 чел., с прибытием же подкрепления перешёл в наступление и, опрокинув неприятеля, занял Сельви. При более подробном изучении высянилось, что Иван Филаретович, в действительности, сначала налётом захватил городок и склад вооружения в нём, с большим количеством как старых шомполок, так и новейших американских магазинок. Затем ими вооружил быстро собравшуюся дружину из местного населения, а уже с нею держался против полутора тысяч баши-бузуков, до подхода подкрепления из ещё одной донской сотни и тогда уже погнал эту орду. За этот, поистине выдающийся подвиг благодарное Войско в дальнейшем назначило старшину И.Ф. Антонова на почётную и спокойную должность смотрителя войсковых соляных промыслов. На ней его потом долго из года в год фиксирует статистический справочник «Памятная книжка Области войска Донского».
Вернёмся к дяде комкору. Таковых среди казаков за всю Мировую войну можно перечислить по пальцам одной руки. Среди них и П.Н. Краснов. Что же сообщил Андрей Вадимович Венков? Вновь цитирую письмо.
«№22 Вера Дмитриевна. Краснов Н. Последние дни атамана Краснова//Донские войсковые ведомости, 1992№2: Вера Дмитриевна Краснова, урождённая Плетнёва,- жена полковника, командира лейб-гвардии Казачьего полка Николая Николаевича Краснова, племянника донского атамана генерала от кавалерии П.Н. Краснова. Мать автора этих воспоминаний Николая Николаевича Краснова (родился в 1918 г.)». Получается попадание «в девятку». Вот только знал ли дедушка, как звали этого «мужа тётки», что командовал конным корпусом? В действительности же, как известно, командовал остатками крымовского корпуса осенью 1917-го дядя «мужа тётки», имя которого уже было предано проклятию, как «пса-атамана». От какого же Дмитрия была та Вера? Смотрим очередную книжку Сергея Корягина, посвящённую Антоновым. Смотрим и… не находим. Ну, да это – не показатель. К новогригорьевским Антоновым Карягин вообще отнёсся весьма равнодушно, проследив полностью не все линии и, похоже, не по всем источникам. Достаточно открыть эту брошюру и убедиться самому. Вот ещё пример небрежности.
Автор, будучи в командировке в Петербурге и имея один единственный вечер для работы с документами, заказал тогда в архиве все папки с делами о дворянстве новогригорьевских Антоновых. Даже при беглом просмотре послужных списков заметил, что один из предков (не прямой) в 1827 г. в чине есаула командовал конвоем из двух сотен, выводившем из Карабаха армянское население, спасавшееся от персидской резни, в количестве 27 тысяч. К сожалению, затерялись уже те выписки с именем-отчеством этого Антонова, но в памяти прочно засело совпадение: 27 и 27. У Карягина же такой достопамятный факт не упомянут.
К слову сказать, автор этих строк, сломавший свою военную карьеру как раз из-за симпатий к Карабахскому национально-освободительному движению, испытал в тот вечер «глубокое удовлетворение» от того, что вопреки приказу «партии и правительства» оказался на стороне христиан, а не там, где подавляющее большинство советских офицеров, забывших, ради чего русский воин пришёл в Закавказье.
Вернёмся к нашей теме. Читатель скажет: да какое это родство – седьмая вода на киселе! Но то, до какой степени раньше наши предки считались родством, выглядит просто фантастикой в нынешние времена атомизации личности и всеобщего отчуждения людей друг от друга.
Приведу такой пример, уже из маминых воспоминаний. Её тётка Елизавета Михайловна всю жизнь дружила со своей дальней родственницей и соперницей в учёбе Зинаидой (в крещении – Зиновией) Ермольевой. Сначала – в гимназии, а затем – в московском мединституте (женских высших курсах). Институт Елизавете пришлось бросить и помогать матери, а подруга окончила и стала медицинским светилом – изобретательницей советского пенициллина. И вот, уже после Великой Отечественной войны, мама и бабушка лечатся в санатории в Сочи, где работает зав. Рентгеновским кабинетом тётя Лиза. Туда же, и её подруга Зинаида Виссарионовна, всесоюзно известная профессор-микробиолог, привезла свою совершенно дряхлую мать. К этой старушке в кресле-качалке подвели и представили маму и та изрекла: «Так это ты Мишаткиного сына дочь?!». Степень родства здесь такая: согласно генеалогической схеме С. Корягина, приведённой на С.16 (вып. №58 «Антоновы и другие») дед этой женщины (Александра Гавриловна, 1867 г.р.) – Иван Афанасьевич – приходился троюродным братом Василию Ерофеевичу. Таким образом «Мишатка», будучи почти ей ровесником, являлся как бы племянником.
Пора, вероятно, для лучшего понимания читателем внутриродовых отношений новогригорьевских Антоновых, обрисовать их «древо». У Прохора Васильевича было шестеро детей: четыре сына и две дочери. От троих сыновей (Конона, Иова и Прохора) берут начало три офицерских (и, со временем – дворянских) рода, которые в следующих поколениях также ветвились. Отмечу, что «Алфавит донских казачьих родов», СПб. 2001, составленный С.Н. Борисенко и А.А.Шумковым знает в Новогригорьевской только два рода, - Прокофьевичей и Коновичей, но это неверно.
От Конона – два сына Потап и Афанасий, от первого ветка завершилась внуком Ильёй, зато от четырёх сыновей второго продолжалась и ветвилась до революции, дав к этому времени восемнадцать человек. Иовичи по мужской линии прекратилась в третьем поколении. Таким образом, к 1914 г., если верить упрощённой схеме Сергея Корягина, абсолютное большинство новогригорьевских Антоновых составляли потомки Афанасия Кононовича.
Среди антоновской «родовы» встречалось, впрочем, как и повсюду на Дону, немало достойных, храбрых офицеров. По их послужным спискам можно изучать отечественную военную историю. Упомяну предельно кратко лишь самых выдающихся. Сделать это следует, главным образом для современных новогригорьевцев, едва ли знакомых с трудами С.В. Корягина. Иов Прохорович. р.ок. 1775. В службе с 15.9.1794. В полку полковника М. Орлова с 10.5.1796 по 1797 – в Персии и Грузии (поход В. Зубова? Ю.С.). Урядником в полку полковника Бузина с 15.5.1798. В Литовской губернии – 1798 – 1803. Произведён в хорунжие 10.10.1799. В полку полковника Андриянова 2-го с 12.7.1805. Участник войны с французами в 1805. В 1806-1807 гг. в Подольской и Волынской губерниях – кордонная служба по границам с Турцией и Австрией. С 1808 г. в Молдавской армии, в действительных сражениях: Измаил, Исакчи. Сотником с 9 декабря 1808 г. В 1810 г. в сражениях при Гирсово, Базарджик, - за отличие в деле 22 мая награждён Золотым знаком (Военого ордена? Ю.С.) – Плевно, Ловчи, Балканы. За Ловчи 31.01.1811г. награждён орденом Св. Анны 3-й степени. Затем – по границе с Турцией. Произведён в есаулы 16 марта 1812 г. Участник Французской кампании 1812 – 1814 гг.. в действительных сражениях: Борисов, Лимздорф, Мариенверден, Люнебург – за отличие 2 марта 1813 г. (при взятии города) и истребление корпуса генерала Морана награждён орденом Св. Владимира с бантом. Пруссия, Саксония, Ораниенбаум.
Жена – дочь штаб-офицера Ефимия Семёновна. Отставка войсковым старшиной 11.3.1823.
Потап Кононович из дворян, р.ок. 1790 г. В службе казаком в Атаманском полку с 25.1.1809 г. Участник Французской кампании 1812 – 1814 гг. В действительных сражениях: Мир, Романов, Смоленск, Полоцк, Бородино, Можайск, Смоленск. Вильно – за отличие урядником с 9 июня 1813 г.; Бауцен, Дрезден,, Теплице, Альтенбург, Лейпциг, Франкфурт, Санс. Немур – за отличие награждён Знаком отличия Военного ордена; Сезанн – за отличие произведён в хорунжие 25.2.1814 г. В полку Бегидова с 17.11.1828 г.: участник Русско-Турецкой войны 1828 – 1829 гг. В действительных сражениях: Журжи; за отличие при Щегарцах награждён орденом Св. Анны 4-й степени; Турно -23.9.1828 г. – ранен пулей в щёку навылет. Произведён в есаулы 11.3.1829 г. В 1829 – 1831 гг. – по Дунаю; в боях с турками; за отличие награждён Св.Анны 3-й ст. с бантом. В полку №11 с 13.8.1834 г.: в Отдельном Кавказском корпусе по р. Аракс, кордонная служба по границам с Персией и Турцией. Войсковым старшиной с 22.10.1837 г. В полку №37 Ежова с 18.5.1840. Имущество родовое – дом во2-м Донском округе. Жена – дочь казака Прасковья Аврамовна. Награждён орденом Св. Владимира 4-й ст., отставка за ранами полковником с мундиром с 1848 г.
Кондрат Ивлиевич, из дворян р.ок. 1814 г. В службе казаком с 1.1.1832. Урядником – с 16.2.1832 г. В полку №3 Быхалова 1-го с 29.9.1835 г. по 18.1.1840 г.: Грузия. В полку №3 Авилова с 25.5.1842 г. Крым. Переведён в полк №20 Шрамкова (затем Бакланова), в котором состоял с 15.12.1845 г. по 13.8.1850 г.: кавказская линия, в действительных сражениях. Произведён в хорунжие 11.3.1846 г. (33 лет отроду). Сотником с 29.4.1851 г. В полку №18 Абакумова с 15.5.1851 г. по 5.7.1852 г. Кавказская линия, в боях. В полку №56 Золотарёва с 27.4.1854 г. В полку №61 Жирова (затем графа Орлова-Денисова) с 1.7.1854 по 30.9 1856 г. по берегам Азовского моря, Крым, в действительных сражениях с англо-французами. Евпатория – за отличие награждён орденом Св.Анны 4-й ст. В полку №9 Ежова с 14.5.1858 г. по 30.4.1861 г. Польша.
Жена – дочь священнослужителя Бурыкина Александра Васильевна. Имущество приобретённое в Усть-Медведицком округе – 1 душа и 2 дома.
Иван Афанасьевич, из дворян, р. Ок. 1809 г. В службе казаком с 1.1.1828 г., В полку №57 Буюрова с 23.5.1831 г. по 17.7.1835 г.: в Новороссийской и Киевской губерниях. В Учебном полку с 6.5.1839 г. по 1.5.1841 г. Урядником с 6.12.1839 г. В полку №51 Катасонова с 17.6.1841 г. по 6.4.1846 г.: Финляндия. В полку №48 Грекова с 9.4.1848 г. по 20.10.1852 г.: Бессарабия; участник Венгерской кампании 1849 г., в действительных сражениях; за отличие при г. Германштадте произведён в хорунжие 14.5.1849 (лет отроду). Награждён серебряной медалью в память Венгерского похода 1849. Сотником – с 19.3.1854 г. В полку №11 Хритонова с 21.7.1854 г. по 12.6.1856 г.: Имеретия. Награждён бронзовой медалью в память Восточной войны 1853-1856 гг. В полку №30 Недорубовского с 3.8.1859: Кавказ. Произведён в есаулы 19.6.1860 г. Жена – дочь казака Гардеева Мария Васильевна.
Михаил Михайлович, из дворян, р. 1829 В службе казаком с 1.1.1848 г. В полку №39 с 9.5.1853 г. Участник Восточной войны 1853 – 1856 г., в боях. Урядником с 30.8.1854. В Севастополе с 13.9.1854 г. по 28.8.1855 г. За отличие в делах при защите Севастополя произведён в хорунжие 23.12.1854 г. Медали за Севастополь и в память Восточной войны. Состоял в полку №53 по 27.9.1856 г. В полку №16 с 18.8.1858 г. по 22.9.1961 г. Серебряная медаль «За покорение Чечни и Дагестана». Сотником с 13.6.1860 г. в полку №14 с 26.8.1862 г. по 30.11.1866. Награждён крестом «За службу на Кавказе». Произведён в есаулы 4.1.1870 г. В полку №3 с 9.6.1880 по 18.10.1883 г. Награждён орденом Св. Владимира 4-й ст. с бантом «За 25 лет безупречной службы» - 22 сентября 1881 г.
Жена – дочь урядника Попова Анна Васильевна. Имущество потомственное – 200 десятин земли.
Гавриил Иванович из дворян, р. 1845 г. В службе – с 1.1.1864 г. В полку №2 с 29.5.1869 г. по 15.9.1871 г. Урядником – с 30.8.1870 г. В полку №24 (ныне №4) с 16.5.1872 г. по 30.7.1879 г. Юнкером с 31.8.1872 г. Окончил Виленское пехотное юнкерское училище по 2 разряду. Произведён в хорунжие 8.10.1874 г., в сотники – 9.8.1877 г. Участник Русско-Турецкой войны. В действительных сражениях: Плевна, Горный Дубняк, Дольний Дубняк; за отличия в делах награждён орденами Св. Анны 4-й ст., - 21.6.1878 г. и Св. Станислава 3-й ст. с мечами и бантом – 20.9.1879 г. В полку № 15 с 4.5.1883 г. В Офицерской кавалерийской школе с 25.2.1884 г. по 4.10.1885 г. Произведён в подъесаулы 24.10.1885 г. Состоял в полку №15 по 4.10.1886 г. Есаулом с 24.9.1889. В полку №5 с 6.2.1892 г. Награждён орденом Св. Анны 3-й ст.
Жена – дочь урядника Алимова Татьяна Ерофеевна. Отставка с чином войскового старшины и мундиром 19.4.1900.
Виссарион Иванович из дворян, р. 181843 г. В службе казаком 1.1.1862 г. В Учебном полку с 1.5.1865 г. Урядником с 27.3.1866 г. В полку №61 с 10.6.1867 г. Юнкером Новочеркасского казачьего юнкерского училища с 22.10.1869 г. Произведён в хорунжие 6.10.1871 г. В полку №17 с 19.12.1871 г. Заведующий оружейной мастерской 4 военного отдела с 20.3.1875 г. Произведён в есаулы 30.11.1881 г. Заседателем Усть-Медведицкого окружного полицейского управления с 1.8.1885 г. Заседателем управления окружного атамана Донецкого округа с 1.10.1887 г. Приставом Ростово-Нахичеванской городской полиции с 1.1.1888 г. Награждён орденами Св. Станислава 3 ст. – 6.5.1890 г. и Св. Анны 3 ст. – 6.5.1894 г.
Жена – дочь хорунжего Козловцева Мавра Михайловна, дети: Евдокия 1864 г., Агафья, Анна -1867 г. Имущество за женой потомственное – 120 десятин земли.

 Отправлено: 27.12.10 21:32. Заголовок: У Прокофия Прохорови..

У Прокофия Прохоровича, как упоминалось выше, было трое сыновей. На схеме Корягина – почему-то двое – Ерофей и Алексей (от неуказанного Дометия, возможно, не осталось детей). Потомство георгиевского кавалера, хорунжего Алексея, служившего в Грузии и Польше, участника Русско-Персидской и Русско-Турецкой войн, по мужской линии прекратилось внуком Василием 1855 г.р. От урядника Ерофея родился Василий, у которого были дети: Иван 1853, Пётр 1855, Анна и Василий 1863, указанные в последнем послужном списке отца, а также не указанный младший – Михаил, что подтверждает письмо Надежды Михайловны. По этой причине С. Корягин, встретив немало свидетельств о Михаиле Васильевиче, лишь предположил, что он может быть сыном новогригорьевского Василия Ерофеевича.
Об этой, самой близкой родне Михаила Васильевича почти нет информации. Известно, что старший брат Иван умер и оставил хозяйство на Акимовском Михаилу, а также, по схеме С. Корягина, что у него был сын Василий 1891 г.р. Из этого же источника известно, что Иван Васильевич окончил Виленское пехотное юнкерское училище по второму разряду, награждён серебряной медалью в честь коронации Александра III. Службу начал в 22 полку, ещё рядовым, в 1872 г. С 1875 г. – юнкер (в полку). В хорунжие произведён 16 .4.1878 г. Службу первоначально проходил в полку №3. В сотники произведён в 1880, есаулом стал в 1889. С февраля 1894 – в №4-м, Платовском полку (как и младший брат). В 1899 стал станичным атаманом. Жена – дочь полковника Голубинцева Надежда Алексеевна. Вышел в отставку с чином войскового старшины в 1906 г.
Другой брат прадеда – Пётр, умер бездетным, двадцати девяти лет отроду. Он также окончил Виленское пехотное училище. Участник Русско-турецкой войны, на которую попал ещё портупей-юнкером, неоднократно отличался в боях. Награждён орденами: Св. Анны четвёртой степени (анненский темляк), Станислава третьей, серебряной медалью в память войны и румынским железным крестом за переход Дуная. Хорунжий с 15.11.1878. Сотник с декабря 1880. Служил во всё том же, «семейном» четвёртом полку. Умер 5 мая 1885 г.
О детях Анны и Василия и племянника Василия, о их судьбах неизвестно пока ничего. Впрочем, в разысканиях Карягина относительно седьмого поколения Антоновых (конец XIX – начало XX вв.) встречаются два Василия – неизвестно, какой станицы. Один – просто Василий – из юнкеров Новочеркасского училища произведён в прапорщики 1.2.1915 г.(т.е. примерно 1894 -1895 г.р. Ю.С.). Служил в 4-м Донском отдельном казачьем батальоне. С 13.2.16 г. – хорунжим, с 2.ноября т.г. – сотником. За отличия в боях награждён Анной 3 ст. с мечами и бантом. Другой – как раз Василий Иванович, но1890 г.р., окончил Новочеркасское же училище хорунжим с 1.9. 1917 г. Служил у белых, на август 1920 г. состоял в офицерском резерве, из коего исключён в отставку по болезни сотником. Этот мог и не эвакуироваться; в таком случае он скорее всего погиб с приходом красных.
Там же, на С.37., содержится интересная информация об оказавшихся в эмиграции дочерях Михаила Васильевича: «…Зинаида, Лидия… во ВСЮР (сёстрами милосердия? Ю.С.) Эвакуированы в декабре 1919 г. – марте 1920 г. На май 1920 г. в Югославии. На 16 июля 1920 г. – в Донском Мариинском институте в Югославии (Волков ГАРФ,ф.5982, д.177,179. Списки эмигрантов)».

Старая фотография сохранила облик моей прабабушки Евгении Николаевны, урождённой Плетнёвой, рядом с внушительным мужем, в окружении сыновей и дочерей – подрастающих и совсем маленьких. Нет лишь точной даты на переснятом фото. Поскольку дети ещё не все «в сборе», т.е. не родились трое последних (ещё одна девочка – близнец Васи умерла), можно предположить, что это примерно 1907-8 гг.
Какой она была после смерти мужа? В 1992 г. встреченная нами в Чернополянском дедушкина ровесница, Мария Матвеевна Воронкова, ныне покойная, вспоминала: «Жили Антоновы в зелёном домике с голубыми ставнями. Ходила она (Евгения Николаевна) всегда в длинном чёрном платье, бегусенькая такая, к нам за нардеком заходила. Дочки её у нас в школе учительницами были».
О роде прабабушки тоже следует сказать. Хотя бы кратко. Плетнёвы были таким же офицерским родом донских дворян. Как и архивные дела о дворянстве Антоновых, дела о дворянстве Плетнёвых хранится в фонде Департамента Герольдии в ЦГИА (ф.1343, опись 27, дела 3401-3403). Гнездо их – соседняя Старогригорьевская. Дворянство получили (именно эта ветвь – на десять лет позже – в 1850 году) по заслугам прадеда такого же ветерана наполеоновских войн и кавалера российских орденов. В роду было двое войсковых старшин, все остальные представители – обер-офицеры. Все служили – в Царстве польском, Грузии, стерегли границы «у содержания кордонов», на Кавказской линии, сражались в войнах с турками и поляками. Одного офицера из этого рода упоминает Адриан Карпович Денисов в конце восемнадцатого века в своих мемуарах. Сотник Плетнёв награждён орденом за первую войну с Наполеоном. Хорунжий Плетнёв погиб в 1812 г и увековечен на мраморной плите в храме Христа Спасителя. Так же как и у Антоновых, этот род уходит в восемнадцатый век и теряется в нём, не оставляя каких-либо преданий. Принципиальная разница лишь в том, что дворян Плетнёвых в России несравненно больше, чем на Дону (всего два рода), а Антоновы – все донские дворяне (9 родов – соответственно – дел о дворянстве) и лишь единственное исключение – один род дворян Псковской губернии (по данным фонда б. Департамента Герольдии Ю.С.).
Пожалуй, наиболее выдающимся из Плетнёвых стал брат Евгении Николаевны Александр 1876 года рождения. Окончив Донской кадетский корпус и Константиновское артиллерийское училище, он послужил в донских батареях, а затем поступил в Александровскую военно-юридическую академию. По окончании её служил воспитателем в родном корпусе, а с двенадцатого года – преподавал правоведение и историю в Новочеркасском казачьем юнкерском училище. Сведений о его участии в Мировой войне нет, зато, благодаря изысканиям профессора А. В. Венкова известно, что в Гражданскую войну он служил в штабе Донского войскового атамана и даже возглавлял военно-судную часть Войскового штаба, став на этой должности полковником. По сведениям Надежды Михайловны – депутат Войскового Круга. Последний раз упоминается в Болгарии, в 1933 г., в качестве старшего группы Атаманского военного училища. Однако, по словам троюродного брата автора, внука Зинаиды Михайловны Антоновой Сергея Иванова, Александр Николаевич благополучно дожил в Болгарии до конца пятидесятых годов.
Колоритной фигурой был и их отец – титулярный советник Николай Петрович, женатый на крещёной калмычке Надежде, в честь которой назвали потом одну из дочерей Евгении Николаевны. В 1860 году он поступил на только что открытое педагогическое отделение Донской войсковой гимназии. Через год его окончил со званием учителя станичных училищ и стал одним из первых четырнадцати профессиональных педагогов в донской глубинке, возглавив Усть-Медведицкое приходское станичное училище. В том же году получил чин урядника, а через восемь лет – «за усердие» - первый классный чин губернского регистратора. Перебравшись в Новогригорьевскую, Николай Петрович, в конце концов, дослужился до своего «потолка» - чина титулярного советника (равного капитану). Пребывая в этом высоком звании и, надо полагать, сознании своей исключительности (не офицерам чета, коих в любой станице по нескольку), он отказал соискателю руки его дочери –хорунжему Антонову. Однако это не остановило молодых людей. Сей счастливый брак всё же состоялся – «убёгом». Столь дерзкое нарушение родительской воли повлекло полный разрыв отношений молодых с отцом жены. Лишь после смерти зятя Николай Петрович начал помогать семье дочери.
В заключение приведу, как приложение, упомянутое выше письмо дедушкиной сестры тёти Нади, поскольку оно, главным образом посвящено Плетнёвым и их «Платовской легенде». Написано оно в 92 году, в ответ на вопросы моего дяди Владимира Дмитриевича Моисеева. Письмо, помимо множества интересных подробностей содержит ошибки, сознательные искажения и умолчания. Сохраняю его без редактирования, исключая места, содержащие события уже описанные в данном тексте, с точностью до буквы. Очевидные ошибки и места, требующие примечаний обозначаю звёздочками (*).
«Вера Плетнёва – это родная дочь брата моей мамы Евгении Николаевны Плетнёвой – Александра Николаевича Плетнёва. Он был членом Войскового круга области Войска Донского. Был он в звании генерала*, окончил Военноюридическую академию. Он был нам родной дядя по маме. Жил он в Новочеркасске с дочерью Верой и с Лидией Ивановной Дроновой, наследницей знаменитого конзавода лошадей донской породы. Жена его, мать Веры, умерла от туберкулёза в Ялте, где она жила несколько последних лет. Вера, (совсем маленькая) жила с отцом и Лидией Ивановной. Были мы с Верой ровесницами и дядя Саша попросил маму прислать меня к ней. Было нам лет по семь. Лиза привезла меня к нему. Это уже после смерти папы. Вскоре началась гражданская война. Перед этим дядя Саша устроил меня в Донской институт. В начале гражданской войны Новочеркасск переходил из рук в руки и после второго раза Александр Николаевич уехал в Чехословакию* и очень скоро там умер*.
Вера Плетнёва – наша двоюродная сестра осталась в Новочеркасске с Лидией Ивановной и доживала со своей дочерью, и давно уже умерла тоже в Новочеркасске, никуда не выезжая. Я уже сказала, перед событиями дядя Саша поместил меня в Донской институт, как раньше назывался Институт благородных девиц, где уже учились две мои старших сестры Зина и Лида. Их потом увезли во Францию** а меня к маме на Акимовский хутор на Дону. Я сильно тосковала по маме. Дома с мамой были т. Таня, Вася и Лёня, потом приехала Лиза. И вот я долго с удивлением вспоминала, что дядя Саша каждую субботу приходил в институт и брал нас к себе на воскресенье, а меня, такую маленькую, в день поступления подвёл к институту, остановился, в аллее, дал мне в руки какие-то бумаги, показал на дверь и сказал: «теперь иди туда сама и отдай эти бумаги».
В дверь эту заходили очень нарядные люди с девочками. Я была очень
застенчива и не решалась спросить его, почему он со мной не идёт. А теперь Ефим (муж Ю.С.) объясняет мне – потому что там были две моих старших сестры и меня могли не взять. Я пошла, швейцар, также, как и другим, открыл вторую дверь
Я подала бумаги даме, что сидела за столом. Она посмотрела их и передала другой. Переговорили о чём-то, подозвали пепеньеру** (институтка, сдающая на аттестат зрелости), что-то сказали ей также по-французски. Она взяла меня за руку, отвела к таким же девочкам, как и я. Классная дама отвела к нас, где нас переодели в форму (тёмнозелёное платье, длинное, камлотовое с белыми рукавами, подвязанными к нему белым фартуком и белой пелериной с красными бантами). Пепеньера эта Зоя Ежова, отличница, красавица, потом мой шеф. Судьба этой Зои сложилась в высшей степени трагично, как и её подруги Вари Крузенштерн, тоже пепеньеры. Училась я там отлично, потому и была как бы прикреплена к ним.
Дома оставалась т. Таня. В Донской устроить четвёртую, наверно, было уже невозможно, и, как рассказывала потом Ваша мама, т.е. Лиза, дядя Саша обратился в Смольный на основании разрешения учить детей по льготе за М.И. Платова по линии Плетнёвых, известного по войне 1812 г., того самого атамана, командира и графа (потом и основателя Новочеркасска), за которого благодарное отечество дало право учить на казённый счёт всех его потомков. Смольный сразу же принял тётю Таню. Потом он был эвакуирован из Петрограда в Новочеркасск. Я видела смолянок на прогулке по Новочеркасску в воскресенье. Вела их начальница, говорили, что это знатная княгиня. Но вид у неё был очень простой женщины, в платке, просто одетой. * В Королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославию) Ю.С.
* Правильно – пепиньерка (от франц. Pepiniere- питомник. В.Д. Моисеев )
Она шла впереди. А когда Новочеркасск опять был перед событиями событиями,Донской институт увезли во Францию, а княгиня категорически отказалась уезжать сама и ни за что не дала детей. Смольный остался в России*(?! Ю.С). Дядя Саша с удовольствием рассказывал, что девочки в Смольном (м.б. из Смольного Ю.С.?) стали упрекать Таню, что она не княжна, не графиня, на что Таня, очень гордо и резко ответила: «Это мой дедушка граф Платов этот дом построил. Вы в моём доме, а не я в Вашем!». Княгиня была в восторге, как сказал дядя Саша**.
О том, на каком собрании была Лиза в Войсковом Кругу и кто её туда проводил, я ничего не знаю. А если у неё был пропуск, как ты говоришь и интересуешься, кто его достал, то, думаю, что, конечно, дядя Саша.
Дядя Саша… …был человеком обеспеченным. Надо думать, что и он, и Лидия Ив. Дронова были люди обеспеченные. Помню, когда первый раз в Новочеркасск вошли красные, к ним в дом (я тогда была у них) вошли человек 8 солдат, просто мужчин, их дядя Саша и Лидия Ивановна хорошо приняли, угощали, все были спокойные, любезные, а потом вышли из-за стола, походили по комнатам, постучали по стенам, и в руках у них оказалосьмного золотых вещей и рублей. Потом они шеренгой прошли по саду, штыками пробовали землю и так же вынимали зарытые предметы и ушли будто доброжелательно. Это было при первом их занятии города. Во второй раз они вели себя совсем иначе и тогда после этого многие уехали за границу. Что делал папа после его отчисления из полка**, чем содержал такую большую семью? Жить ему разрешили на хуторе Акимовском на левом берегу Дона, поблизости от станиц Клетской (во время последней войны ужасное направление), Перекопской, Кременской. Железная дорога – станция Арчада – хутор Фролов, большое торговое село в 40 километрах. На Акимовском папе досталось наследство от старшего брата: маленький домик – 2 комнаты, летняя кухня, погреб, сарай, конюшня, 20 – 25 ульев, амшаникдля них. В хуторе 13 дворов. Пески!! Какие пески вверху, внизу лес и Дон.
Папа самоотверженно трудился над пчёлами, это ему отлично удавалось, мёду было много, он вывозил его в Арчаду, сдавал его. Делал для соседей ульи, рамки, центробежки для выкачивания мёда. Завёл большой огород, гусей, индюшек, кур. Ходил на охоту и это ему хорошо удавалось, а работал лесником*(?!) Левада была огромная – песок и песок, городи земли сколько хочешь. А он засеял его чобором для пчёл. Потом его выбрали станичным атаманом. Там он много работал: засадили с казаками соснами
_________________________________________________________________
**Хотите верьте, какзаки, хотите – нет, но это автор не придумал. Так написала покойная Надежда Михайловна, и то же повторял мой дед, и с тем же убеждением уехала за границу Катина бабушка Зинаида Михайловна. И что мне с этой неразрешимой загадкой делать? Может, кого из донских историков она заинтересует(Ю.С.).
**Послужной список М.В. Антонова не содержит упоминаний о каком-то экстраординарном отчислении(Ю.С.)
18 км в ширину и столько же в длину горючие пески по направлению к Арчаде – железной дороги. Прорыли в этом направлении глубочайшие колодцы, очистили поля от огромного количества сусликов.
Совершенно случайно пришлось нам с Ефимом услышать рассказ военного врача о Клетском направлении: наши войска за ночь прошли по направлению к Арчаде засаженную линию горючих песков и втянулись в сосновый лес, а немцы застряли днём в раскалённых песках и были сильно разбиты. Врач сказал: «Говорят, что пески засадил какой-то атаман. Не все атаманы были хулиганы». А мы даже не признались, кто был этот атаман… . Я только сказала, что атамана выбирал на Дону не один человек, а миром. Как же могут они выбирать недостойных людей.
Через какое-то время отцу разрешили переехать в Калач Н/Д, ему не хотелось больше отдавать детей в закрытые учебные заведения, хотя и за казённый счёт. Там уже учились сыновья в корпусе в Новочеркасске, дочери в институте. А в Калаче были гимназии мужские и женские, не знаю, почему он назывался хутором. Дедушка Николай Петрович Плетнёв, человек педантичный, честный исполнил своё обещание дать за дочерью (за мамой) дом, от которого отец, будучи женихом, отказался и порвал письменное обязательство. А дед всё-таки купил дом в Калаче, куда отец перевёз пасеку пчёл 36 ульев, сад и огород были и там отличные. Но через год его взяли на войну и убили 22 августа 1914 г. Очень мечтал он увидеть Лизу с законченным высшим образованием, её одну учили на свой счёт, но ей не удалось сдать последний госуд. Экзамен в мед. институте*: тяжело заболела мама после извещения о гибели отца и Пети. Прислали казачье седло с серебром, но в крови, кошелёк с золотым кольцом и рублём денег. Вызвали Лизу. Врачи настоятельно советовали маму из этого дома. В кабинете оседал угол с каким-то столом. Решили они с мамой продать его, переменить место. Полицейский пристав, но не купил, а взял его обманом: дал маме расписаться на документе, а указал на месте, где значилось, что деньги за дом она получила. Так у нас не осталось ничего и пришлось вернуться на Акимовский. В двух километрах от Чёрной Поляны, где к тому времени уже жили и Моисеевы. Я пропускаю, что дед Николай Петрович, настаивая на своём обещании, купил маме ещё один дом во Фролове, где тоже можно было учить детей и куда было доставлено тело отца нашего и похоронено в церковной ограде. Кто и как и кем было это организовано и кто отпустил на это средства, я не знаю – мала была. Знаю, что памятник не поставили, т.к. человек, который вёл это дело, деньги на памятник присвоил себе. Но житьдолго в Арчаде Лиза и мама не стали: нечем было отоплять этот большой дом, нечем было жить, а мама всё ходила на могилу отца, священник служил там панихиду, она слушала её слова, и я их запомнила: «Вечная память им, тело своё положившим и кровь свою возлиявшим за други своя, из рода и рода вечная память». Мама подолгу стояла около могилы, и Лиза решила увезти её опять от этой горькой памяти.
*Лиза только в 1915 г. поступила на Московские Высшие женские курсы,
где училась до 1917 г. (по информации В.Д. Моисеева)
Так продали дом в Арчаде и уехали на Акимовский.
Из роты (сотни) отца нашего в живых после войны осталось 4 казака, и трое из них сослужили для нашей семьи просто незаменимую службу, а четвёртый оказался предателем для детей. Но это другое дело.
Вот что удивительно, к этому Новому году мы получили письмо от Вали Антоновой – Сухаревой, где она пишет, что её сын Юра достал копии документов о гибели нашего отца, и в них говорится, как она точно пишет: «описан бой, в котором он погиб, упоминается, что была ранена его лошадь и направлена на лечение». А казаки, что привезли тело отца, говорили, что лошадь (звали её Желанная) привезла тело отца к своим, упала и умерла.**
Так очутились мы на Акимовском, возле Поляны».

**Как следует из Журнала боевых действий 32 Донского казачьего полка, лошадь была ранена. Видать, приврали станичники для красного словца. (Ю.С.).

 Отправлено: 27.12.10 21:33. Заголовок: В Москву – за песня..

В Москву – за песнями

Чего не довелось услышать от деда, так это казачьих песен. При этом
не могу сказать, что он их не знал. Было ощущение, что он их слышал и помнит, но не поёт, или же забыл, но легко вспоминает. Во всяком случае, они не были его любимыми. Так, например, услышав в фильме «Тихий Дон»:
«Конь боевой с походным вьюком…» он мог продолжить следующей строчкой. Более того, только от него я услышал однажды:
Плачьте широкого Дона красавицы,
Правьте поминки по нас.
Вслед за последним свистком эшелона
Мы покидаем всех вас.

Плачьте широкого Дона красавицы,
Правьте поминки по нас.
Вслед за последнею меткою пулею
Мы покидаем всех вас.
Прозвучало это как иллюстрация к рассказу о том, как на Дону происходила мобилизация в случае начала войны и весь разговор этот, кажется, был вызван соответствующей сценой из того же фильма – естественно, самого дедова любимого. Много позже я узнал, что песня эта –
парафраз популярной когда-то песни эпохи Кавказской войны – «Плачьте красавицы в горном ауле».
Впрочем, были и такие, что дедом исполнялись в определённых случаях, так сказать к месту. Бывало это за новогодним столом. Вот тогда, в весёлую минуту, сидя на своём председательском месте, мог он спеть пару куплетов из партизанского «Журавля»:
Выступает как машина
Чернецовская дружина,
Выпил бочку и не пьян
Чернецовский партизан.
Жур, жур, журавель,
Журавушка молодой.
А однажды огорошил всё честное собрание таким куплетом:
Эх, не за Троцкого,
Да не за Ленина,
А за донского казака,
За Каледина.
Так довелось впервые услышать имена, бывшие под запретом, да ещё и узнать, что, оказывается, можно быть и «не за Ленина».
Далее непременно следовал куплет, как я сравнительно недавно понял, из терского «Шамиля». Запевал он его несмотря на бабушкины протесты и никогда не доводил до конца:
Базар большой
Там стоит собака,
А у моей миленькой
Бо-ольшая….
Тут он начинал втягивать голову в плечи, так как к его затылку уже тянулась карающая длань, а ребёнок потом долго ломал себе голову: «Что же это у неё было большое?». Так и не догадавшись, благополучно забыл на долгие годы, и только сидя над этим текстом вдруг вспомнив сразу догадался!
Другие куплеты этой песенки, звучавшие, надо сказать, весьма не толерантно по отношению к Шамилю, при других обстоятельствах я слышал и от бабушки, и от дяди, а припев звучал не как у нынешней «Братины» - бессмысленное «Ойся ты ойся», а правильно, по-старинному: «Асса! Асса!».
Как-то, в последний год своей жизни, увидев, как я вечером подкачиваю шины велосипеда, дедушка с лукавой интонацией пропел:
Эй, куда едешь?
Эй, куда едешь?
Не заедешь,-
Буду плакать по тебе.
Он, должно быть, подумал, что внук собрался навестить одноклассницу, что брала у нас книги, но я-то готовился отстоять зорьку на утином перелёте.
Был ещё примечательный случай. Смотрели мы с ним по телевизору «Операцию «Трест», ту серию, где главному герою, оказавшемуся за границей, хор белых исполнял «Вещего Олега». При первых же звуках дед чуть не подпрыгнул на стуле: «Вот! Вот, что они пели! А я то, вспоминал-вспоминал…». Он, оказывается, вспоминал… и молчал. О красных – пожалуйста, а о белых – никогда, или вскользь. А я так и не догадался его расспросить специально о белых ни тогда, ни позже.
Вот, пожалуй, и всё о песнях. Добавить сюда можно лишь упомянутую в начале колыбельную, что дедушка когда-то напевал ещё маме. Объясняю это следующими причинами. Во- первых, едва ли народные песни часто звучали в этой интеллигентной семье. Не было тогда (включая канун Мировой войны) это в моде. Ф.Крюков с его любовью к народной песне в этом отношении исключение. Знать – знали кое-что, а чтобы регулярно исполнять сидя вечером на крылечке – исключено.
Во-вторых, насколько могу судить, дед мой предпочитал всему остальному романсы и, в первую очередь – Вертинского. Такой уж у него был строй душевный. Ему лично довелось дважды попасть на концерты Александра Александровича. Впервые – в Харбине в сорок пятом, и на следующий год – в Хабаровске. С той поры так и остался Леонид Михайлович очарованным этим сладким ядом. Обычно напевал он в хорошем настроении, чаще – за рулём: «Есть в Батавии маленький дом…»; «В последний раз я видел Вас так близко…», «Темнеет аллея приморского сада…», «Это было у моря, где лазурная пена…», «В банановом лимонном Сиегапуре…» ну, и так далее.
В результате получилось, что внук открыл для себя (фактически, т.е. эмоционально) казачьи песни очень поздно. По-настоящему увлёкся ими только на знаменитом юбилейном концерте в честь десятилетия «Казачьего Круга». Пригласил тогда дядю и его сына Диму и вот, на следующий день, мой скромный и молчаливый Владимир Дмитриевич позвонил и напел неизвестный вариант «Из-за лесу лесу копий, мечей…»: «Попереди офицерик молодой. Сам щербатый конопатый, нос рябой…». Это наша мама так напевала. У его мамы была возможность впитать казачий фольклор гораздо больше. Вот так с ними, со стариками. Спросишь о чём-то, что и как оно было тогда-то, а он сразу психологически и не готов сказать. А сам потом будет думать, вспоминать, особенно ночами и однажды нарисует картину, что станет уже достоянием и твоей памяти.
Теперь уже сам становишься «носителем» информации. Так и тот достопамятный концерт в ДК на Плющихе. И могучее пение, мужского хора, перемежающееся пояснительными историософскими (или культурологическими?) минилекциями ведущего – казачьего художника С.А. Гавриляченко, и перекличка двух кавказских войн – всё живо в памяти… . Конечно, со временем и знакомством с другими коллективами, особенно с тех пор, когда в Москве стала давать концерты волгоградская «Станица», понял, что, выражаясь бабушкиным языком: «Далеко куцему, до зайца», но, всё равно, благодарен «Кругу», да и Сергею Александровичу, как, верно, многие в Москве. А песни с тех пор тоже стали частью «самостоянья» и звучат теперь в душе то и дело, помогая жить.
Вот Сергею в детстве с песнями больше повезло. При встрече он рассказал, как бабушка в пятидесятых годах брала его с собой на казачий сбор, собиравшийся на Покров. Открывался он пением Донского Гимна. До сих пор Сергей помнит впечатление от исполнения его полным залом старых донцов – членов РОВСа. Далее за праздничным обедом песни звучали еще не один час.

Красные – белые
О белых дедушка почти ничего не рассказывал. Разве что как развлекались белые офицеры смертельными играми в «рулетку» и «кукушку», но эта его информация, так сказать, вторична – от кого-то слышал уже позже, сам, конечно же, не видел. О красных – пожалуйста. Как, к примеру, батарея тяжёлых орудий стояла у них рядом с домом и лупила через Дон и пойму по хутору Верховскому, как его сажали на ствол орудия верхом, как комбат неудачно ухаживал за Лизой, как кто-то из батарейцев украл курицу, и как, когда Евгения Николаевна пожаловалась об этом командиру, молодому и горячему, тот чуть было не расстрелял бойца. Дело тогда приняло серьёзный оборот и в итоге могло закончиться не только расстрелом, но и местью товарищей казнённого. Так что прабабушка уже на коленях умолила командира не карать так строго вора и сама предлагала брать её кур. Наглядный пример того, как дёшева была тогда человеческая жизнь. В этой связи мы спрашивали деда: а как вели себя белые, не воровали ли также? Ответ, помню, был категорический: «Как могли казаки у казаков украсть, да ещё у вдовы, да офицерской?!». Вообще, похоже, семьи погибших в Мировую пользовались покровительством обеих сторон. Они были вне этой войны. Ну а о сыне и брате чернецовце никто и не распространялся ни тогда, ни позже.
Конечно же, он видел и знал куда больше, чем посчитал возможным мне передать. Генерал М. Голубинцев в своих мемуарах упоминает, как его бригада однажды совершала марш непосредственно через Чернополянский. Какой мальчишка пропустит такую колонну и не помчится поглазеть, а то и пристроиться к левому флангу? И это только один вероятный эпизод. В другой раз Голубинцев сообщает, что его бригада сосредоточилась в районе Чернополянского. В третий раз, 26 сентября 1919 г. бригада, намереваясь разгромить «особенно безпокоящие красные отряды, занимавшие хутора Чернополянский и Лебяжинский», переправившись у Перекопской, атаковав красных, нанесла им поражение, захватив 1500 пленных, несколько пулемётов и четыре тяжёлых орудия (не ту ли самую батарею на Акимовском? Ю.С.). Наконец, «30 сентября части бригады переправились съ боемъ на левый берегъ Дона, вытеснивъ крсныхъ изъ хут. Чернополянскаго, нанеся имъ несколько тяжёлых ударовъ.( Голубинцев М. Русская Вандея. М. «Вешние воды», 1995. С.124, 128).
Внешние (по ту сторону плетня) события года восемнадцатого Лёня, шестилетний, мог ещё и не фиксировать (не осмысливать). Однако годом позже их хуторок вновь оказался в зоне боевых действий, дававших столько ярких впечатлений. А в двадцать первом, когда вся округа кипела от нового круга Гражданской войны, теперь уже красных с остальным народом в виде «бандитов», ему было девять лет – вполне сознательный возраст. Отсюда, надо полагать и «партизанский Журавель», и «белые» частушки.
В 1970 г., когда довелось с родителями навестить в Орджоникидзе дедушкину сестру Татьяну Михайловну, между прочим, она сказала, что её брат Павел погиб, якобы защищая в Новочеркасске свой кадетский корпус от красных. Тогда автору этого объяснения хватило, но ведь не так всё было в действительности. Была расправа над ранеными в предыдущих боях партизанами – чернецовцами, вывезенными из лазарета за город, неоднократно описанная в литературе. Старушка предпочла придумать более «безобидную» версию. Это теперь мы знаем правду, когда приехала вдруг из Франции Мария Дмитриевна Иванова-Татищева – невестка другой дедушкиной сестры Зинаиды и рассказала, что та зимой восемнадцатого года училась в Новочеркасской Мариинской войсковой гимназии и ходила тогда, ночью в феврале, с подругой в ту кровавую балку и с фонарём переворачивала окоченевшие трупы, пока не нашла брата*.
Знал ли дедушка всю правду о страшной судьбе Паши? Могу лишь догадываться, что знал. Во всяком случае, во времена, когда из радио и телевизора практически ежедневно слышалось о Гражданской войне что-нибудь бравурно торжествующее или ядовито романтическое, у него существовало собственное, особое мнение. Помню, как смотрели «Чапаева». В сумерках белая конница уходит в набег на чапаевский штаб. Покачиваясь в сёдлах, проплывают в кадре суровые бородатые лица, мрачные грозные фигуры в косматых папахах, портупеях и патронташах крест-накрест… и вдруг слышу, справа дедово: «Эх, казунюшки…». Уверен, видел он такие картины!
Одну сцену в этом фильме он совершенно не мог смотреть спокойно, даже внешне, и начинал, по бабушкиному выражению «лиховаться». Это когда каппелевцы браво под барабан маршируют на пулемёты. Помню, как дед шептал: «Мальчишки…, ведь совсем мальчишки». Когда все вокруг, в том числе и люди его поколения смотрели на белых как на безусловных врагов, он способен был видеть в них соотечественников.






*Свекровь тёте Маше, надо сказать, вообще досталась лихая. В сороковом году в квартиру к Ивановым без стука ввалились два боша при оружии. Им требовался муж Зинаиды Михайловны, работавший мойщиком автомашин. Та взъярилась от такого нахальства, схватила оккупантов за плечи и вытолкала на площадку выкрикивая им на немецком: «Отца моего убили, теперь вам мужа надо! Привыкли к французам лезть без спроса, а здесь русские живут!». «Знай наших», называется. Поскольку в том году русские были вроде как друзья, инцидент обошёлся без последствий.
Внучка Маша, тоже, надо сказать, не робкого десятка. Когда угораздило её оказаться в тот роковой день на Дубровке, то, проведя три часа в этом аду, она вырвалась благодаря французскому дипломатическому паспорту, и не одна, а прихватив двоих русских детишек.

 Отправлено: 29.12.10 23:22. Заголовок: ..

Концы и начала
«А лепо ны было, братье,
възряче на Божию помочь
и на молитву святое Богородици,
поискати отець своихъ
и дедъ своихъ пути
и вое чести.»
Ипатьевская летопись

В своих рассказах умел дед передать и суровость задонской степи, усугубляя её мрачными преданиями об убитых здесь когда-то витязях, чьи не упокоенные души бродят в логах и ендовах, по глухим степным дорогам между Клецкой Почтой, Теркиным и Лебяжьим. Вспомнилась ему однажды такая поездка на быках через какой-то Гадючий Лог. Теперь, побывав на месте действия, и зная, как резко меняется степь, стоит только солнцу спрятаться за тучи, так и представляешь себе это нависшее тоскливое небо, сгорбленную спину молчаливого возницы, медленно поворачивающиеся, поблескивающие шинами колёса, тянущиеся по сторонам горбатые полынные буруны и мальчика, накрывшегося от страха мешковиной, чтобы не увидеть, как возникнет вдруг поблизости жуткий силуэт всадника в броне и шеломе, в лицо которому смотреть нельзя.
О каких-то природных красотах своей малой родины он никогда не говорил, лишь подчёркивал её своеобразие: пески, дороги по ним в Арчеду и окрестные хутора, буруны, пойма («займище») обилие змей, волков и прочей живности. Взгляд мальчика с хутора.
Дон у него выступал как стихия – это отдельная тема: это купанье и связанная с ним опасность; это коньки-самоделки, игра в «клюшки» (слова «хоккей» никто тогда не знал, как и «шайба» - гоняли тряпичный мячик). Коньки оставались его увлечением и позднее. Уже учась в техникуме, он зимой на спор проехал на них ночью в одних трусах по Дону вдоль всего Ростова, после чего заболел воспалением лёгких.
Напрочь отсутствовала в дедушкиных рассказах противоположная «крымская» сторона. О станице – ни слова. Единственный рассказ, связанный с Кременской был посвящён «огнивкам» - народному прозвищу здешних казаков, а также происхождению самого названия станицы. В отличие от варианта, прочитанного позже в клетской районной газете, где Кременной прозвал её за неприступность князь Хованский, дед рассказывал, что такое прозвание пошло от крымского хана, который также не преуспел в осаде. Оно выглядит более правдоподобным, поскольку городок с названием «Кременные» в источниках известен ещё до того, как на Дону мог появиться с карательной миссией тот или иной царёв слуга. Однако, думается, происходит оно от особенностей местной топографии, от нависающего здесь над рекой отрога Донецкого кряжа, который, скорее всего, и звали «горами Кременными».

Сколько себя помню, побывать на родине дедушки хотелось всегда. Однажды он показывал карту Волгоградской области. Помню, водил пальцем по Малой излучине Дона, находил Кременскую, объяснял, что такое в войну был Клецкий плацдарм. Но что могла дать сердцу и уму советская административная карта – эта приблизительная схема с кружочками и кривыми линиями?
С годами, желание увидеть своими глазами непредставляемые, подобные сказочному Лукоморью края, - дедову Донщину, превратилось в осознанную мечту, но случая долго не предоставлялось. Вероятно, и сам не был к этому готов. Всему своё время и ныне, по прошествии с той поры уже изрядного количества лет, понимаешь, что для встречи с «духовной родиной» надо было созреть. Подготовкой к встрече с Доном, как видится, были и архивные поиски в Москве в конце восьмидесятых – в годы учёбы в академии, позволившие к давним рассказам прибавить знания, почерпнутые из документов.
Время наступило с начала девяностых, когда заявили о себе потомки казаков, когда сам, оказавшись на гражданке, примкнул к движению и вступил в московский «Союз казачьих офицеров». Так что на Дон поехал уже с удостоверением есаула в кармане, а главное – пройдя определённую жизненную школу.
Сучилось это так. Летом девяносто второго года автор работал сотрудником Московской областной милицейской газеты «На страже». Сюда поступил, уволившись из внутренних войск летом 1991-го по политическим мотивам (не пожелав в Карабахе играть на азербайджанской стороне против армян, был исключён из партии с формулировкой «за несогласие с национальной политикой КПСС») в августе предыдущего года и приехав в Москву накануне «баррикад». Вдруг пропал интерес к работе, столь полюбившейся вначале. Осознал, что вместо творчества уже занимаюсь «интеллектуальной подёнщиной», что, не являясь в милицейской среде профессионалом, навсегда обречён «скользить по поверхности» и писать репортажи и заметки с однообразной тематикой. К тому же хотелось целиком уйти в школу, где уже преподавал на полставки и сидя дома начать писать нечто серьёзное.
В этот самый момент приехал в гости дядя – мамин двоюродный брат Владимир Дмитриевич Моисеев. Он предложил ехать с ним и с Димой на Дон, походить, посмотреть, поискать, что осталось от прежней жизни. «Мне в этом году семьдесят, если не сейчас,- то уж никогда». Стало ясно, что это судьба. График работы в редакции был свободный и я, не спрашиваясь, махнул с ними вместе, как в омут, рассчитывая по возвращении сразу же уволиться. Шла последняя неделя августа.
И вот, стою у окна почти пустого вагона, вглядываясь в сереющую мглу. Проехали Михайловку, в которой вышли, кажется, почти все пассажиры. Ту самую Михайловку, где формировался, откуда отправлялся на фронт прадедов 32-й Донской казачий полк. Прохладно в вагоне. Накинул свою полевую афганку, выкупленную при увольнении в запас и пригодившуюся теперь в походе. Спутники спят, - нас обещал вовремя поднять проводник, - ничто не мешает думать. На душе радостно и тревожно. Какой предстанет Донщина, виденная до сих пор лишь в кино, что увидим мы? Чем одарит она нас, не разочарует ли? Ведь уже был негативный опыт. В шестнадцать лет, впервые увидев степи за Воронежем, был шокирован этим голым пространством. Оно показалось вопиюще безобразным. Лишь позднее, на обратном пути с Кавказа, стал проникаться магией простора, но первое впечатление осталось в памяти и это беспокоило.
Вспоминая себя в ту минуту, понимаю теперь, что тревожила вероятность почувствовать свою несовместимость с реальностью, которую предстояло увидеть. Примет её душа или нет, как и чем отзовётся? Тот дорогой мир воспоминаний о невиданном и мир, проносившийся в предрассветных сумерках… не вступят ли они в роковой конфликт. И, всё же, близость цели щемила, радовала истомившуюся душу.
И вот, в этот строй высоких…, скорее чувств и предчувствий, нежели осознанных мыслей густой помойной струёй вливается отборный мат. Он кощунственно ломает тишину вагона. В крайнее купе пробегает старик проводник, но матерщина становится только громче и наглее.
Ничего не могу с собой поделать. Чувствую, что нарываюсь, но кричу командирским басом: «А ну, там, заткнулись резко!». Тут же, как чёртик из шкатулки, из двери выпрыгивает субъект невеликого роста и как-то в одну секунду, как бы подкатывает ко мне. Под носом щёлкает, распрямляясь «пёрышко». Взгляд снизу вверх каких-то ястребиных, с рыжей радужной, глаз. Мысль: какой-то не русский, кавказец, что ли?
Он так же быстро что-то начинает лопотать про Приднестровье, что они там таких как я… . А я и не улавливаю толком его речь. Вдруг ощущаю прилив какого то опьяняющего веселья, мне просто смешно. Развернувшись от окна ему навстречу и глядя в эти птичьи глаза, тычу пальцем в погон и весело, «в тон», улыбаясь задушевно, не без превосходства говорю: «Парнишка, ты вот эту дырку видишь? Ты кого пугать собрался?». Попутчик сдувается моментально: «Майор, пойми, мы с войны, у нас нервы. Вот – отходняк…» и т.п. Дальше мы немного мирно побеседовали и разошлись.
В Московских госпиталях, куда мы с покойным Львом Алексеевичем Филькиным носили фрукты раненым, таких приднестровцев видеть не приходилось. Не знал ещё, что иных «казаков» тамошним властям приходилось и к стенке прислонять. Позже подумал: хорошо, что в прошлом году не успел проколоть погоны полевой формы под новое звание (в котором проходил лишь три месяца) и в результате на афганке осталось только по одной недвусмысленной майорской дырке.
Высадились мы на станции Лог, откуда ближе всего было до переправы через Дон у Новогригорьевской. Сориентировались и прошли пустынными улочками ещё спавшего посёлка. Проходили и мимо общественного музея казачества, как видно, только недавно открытого. Цел ли он сейчас? Так, в первые же минуты на донской земле, почувствовал тогда присутствие живого казачества.
Выйдя на широкую дорогу к переправе, настроились на долгий переход, но вскоре обогнала попутка и, первая же, - согласилась нас довести до парома. Дорога шла с небольшим уклоном, вскоре мы въехали в пойменный лес. Справа мелькнул хутор Вилтов и вот, вижу… и сразу душа отозвалась пушкинской строкой:
«Средь полей своих широких
Вот он, плещет, Тихий Дон.
От сынов твоих далёких
Я привёз тебе поклон.»

Удивительно, казалось бы, та утренняя адреналиновая эйфория прошла, а меня всё несёт на какой-то счастливой волне, и теперь, просто замер в восторге, когда автобус выкатился из кустов и мы ступили на донской песок. За водной ширью, на противоположном высоком и крутом берегу раскрылась панорама станицы с величественной церковью.
Долго дожидался большой самоходный паром, пока здесь накопятся легковушки и грузовики и вот, бурлят вокруг нас донские струи, поворачиваются берега, заросшие старыми раскидистыми ивами. Нет, здесь их надо по-дедовски называть вербами. Подымаемся в гору, уже видно, как ободрана, обезображена церковь. Куда и к кому нам идти? Идём к центру посёлка и видим, что трапезная лишена даже крыши. Храм – почти руина, однако, окна вставлены. От ограды остался лишь слабый признак – узкая полоска щебня, остатки склепа превращены в погреб. На главке колокольни выбоина – след от снаряда.
Отыскали дом священника. Самого батюшки не оказалось, встретила его молодая жена, поразил тип чистокровной казачки – до сих пор в жизни не встречал, но раз увидев, сразу понял и оценил. Они только что прибыли на этот лишь создающийся приход, только обживаются в доме. Ремонт храма ещё не начинался, спасибо, архиерей прислал верхолазов – вставили рамы со стёклами. Согласилась открыть церковь.
Свет, простор и гулкая пустота. Огромный вытянутый кверху купол шатром уходит ввысь. Храм пуст абсолютно. Есть несколько бумажных икон, импровизированный престол не скрыт иконостасом. Такой же аналой посреди. Вскоре даёт о себе знать неприятный запах. Почти отсутствующий в алтарной части он густеет к притвору, где долго хранили удобрения. И всё же – посещение храма и первое впечатление от интерьера – одно из сильнейших за эту поездку.
Почувствовав голод, обращаемся к прохожим, но магазин закрыт. Купить бы молока у кого-нибудь, но это – только у чеченцев. Это – ещё один шок. Вот оно, расказачивание и его последствия на практике! К чеченцам мы не пошли. Разжившись хлебом в пекарне, отправились искать старожилов. Ходим по дворам, где сушат на солнце яблоки и вот – удача. Высоко над берегом нам показывают место, где был курень Антоновых. Каких именно – неизвестно, а мы сами в то время лишь подозревали о существовании какой-то родни Михаила Васильевича. Какую-то старушку дворянку, дожившую здесь до коллективизации и носившую эту фамилию ещё помнят и всё. Обойдя тех, кому за семьдесят, понимаем, что нам здесь задерживаться не приходится. Скоро учебный год, но школа закрыта. О местных краеведах здесь ничего не слышно.
Уходим в Старогригорьевскую. Напоследок Владимир Дмитриевич фотографируется у калитки дома с фамилией хозяина: «Моисеев». Бодро вышагиваем по жаре. Старейшина наш меня беспокоит, но он весел и производит впечатление полного сил. Похоже, мы все переживаем подъём не только психологический. Предстоит пройти несколько километров, движемся вдоль лесополосы. На асфальте такая масса очень крупных кузнечиков, что подумалось, а не саранча ли это? Видно, с экологией здесь всё в порядке.
Дорога, по-прежнему, пустынна. Спускаемся в балочку и понимаем, что когда-то здесь был хутор – там и сям видны фруктовые деревья. Наконец, дорога спустилась с возвышенности и вдалеке показались постройки, а слева впереди – лесок. Справа – взгорье, а левая сторона плоская, как стол. Миновали лесок и влево открылось огромное займище с отдельными группами деревьев, за которым у далёких холмов угадывался Дон.
Ещё один хутор. Сначала пошли заброшенные сады, попадаются развалины маленьких мазанок. Вот, наконец-то, и станица, вид полузаброшенный. Среди домов возвышается небольшой курган, происхождение которого мы тогда не выясняли. Снова ищем стариков. Тот, кого нам указали, был постарше дедушки, он помнил, как собирался на войну его отец, как он выглядел «в шинельке, в сапожках». Помнил, даже, самую мобилизационную тревогу. В его рассказе, очень напоминающем сцену из романа, тоже была уборочная, ночлег в степи и в темноте огонёк – скачущий по дороге всадник с «вицами» - пучком горящих прутьев в руке: «Война!». Тогда ещё поразился: какой древний символ и способ, ведь его Сенкевич в своих «Крестоносцах» точно так же описал применительно к Польше начала пятнадцатого века. И ещё раньше, по мнению академика Б.А. Рыбакова, так же мчались гонцы днём и ночью во всех концах славянского мира и в степях половецких, и печенежских тоже, одинаково. Может, от самых сарматов дожил он до 1914 года?
Отец нашего рассказчика вернулся с германского фронта домой и принял участие в Гражданской на стороне красных. Погиб он неподалёку – на переправе у станицы Трёхостровской (по-старому – Трёхостровянской). Там многие тогда погибли. Полковник, затем генерал Голубинцев очень подробно описал эти свои тактические удачи.
«26 августа… Выступивъ форсированнымъ маршемъ къ месту переправы, 14-я бригада, стремительной конной атакой опрокинула красныхъ в Донъ, захвативъ тысячи пленныхъ, пушки и пулемёты. Пытаясь в панике переплыть Донъ, красные тонули сотнями, и только небольшой части удалось спастись… . Въ этом бою была уничтожена почти вся 28-я советская пехотная дивизия».
3 сентября 1919 г. жертвоприношение повторилось на том же месте: «Атакованная со всех сторонъ, засыпаемая огнёмъ артиллерии и пулемётовъ спешенных сотенъ… бригада 39-й советской дивизии, прижатая къ Дону, смешалась и въ безпорядке и панике бросилась частью к переправе, частью вплавь через Донъ. Красная батарея, въ шесть орудий, снявшись съ позиции, галопомъ понеслась къ переправе, но встреченная несшейся наперерезъ конницей, какъ обезумевшая бросилась съ крутого берега прямо въ реку. Орудия частью завязли, частью опрокинулись, люди, бросивъ батарею въ упряжке, подъ нашимъ огнёмъ бросались в Донъ, ища спасения вплавь. Въ это время показалась вторая бригада противника, следовавшая в несколькихъ верстахъ за первой. Атакованная 28-м и 30-м конными полками, бригада была частью изрублена, частью рассеяна и взята в пленъ. Изъ второй бригады почти никто не ушёлъ» (Голубинцев М. Указ. Соч. С.123.).
Провожая нас, старик заплакал. Его звали Маренин Егор Фёдорович и было ему в том году 85 лет.
Дойдя до центра станицы, мы увидели пустырь с фундаментами двух церквей. Окружающие дома позволяли снимать на этой площади сцены для фильма о дореволюционной казачьей жизни. Здесь так ничего и не изменилось к лучшему, во всём виден упадок и запустение. Местные жители, в основном, старушки. Владимир Дмитриевич, расспрашивая их о прошлом, представился участником войны и эти женщины, сами живущие почти в нищете, пытались вручить ему несколько буханок хлеба. Одну пришлось взять. За нищих приняли? Ничего об Антоновых или Плетнёвых мы тут не узнали.
По возвращении в Новогригорьевскую ночуем на берегу Дона и утром выступаем на Кременскую. Чудесное ясное утро, внизу справа Дон, по которому то и дело идут баржи. Идём по асфальту. Выбрали верхнюю дорогу, которая на карте выглядит короче. Поднялись к перевалу у каменного карьера, оглянулись назад и захватило дух от открывшейся панорамы: Ногайская сторона за Доном просматривалась на десятки километров, на горизонте угадывался Фролов, ближе – жёлтые пятна песков и зелёные – лесов, хутора и дороги, и всё – сразу!
Здесь нас нагнала попутка. Место нашлось только одному и В.Д. мы отправили вперёд «комбинированным маршем». Ещё несколько часов пешего движения и мы у развилки. На Кременскую – вправо, а слева, примерно в километре, открылась интересная причудливая возвышенность: бугристая, вся изрытая, с отдельными деревьями. Заговорило шестое чувство, сильно потянуло на приключения – сбегать бы, разведать, но некогда. Потом узнал, что это урочище называется Плоский курган, а вся возвышенность – Аршаши и слава у них самая печальная, расстрельная. Резво спускаемся с гор в Кременскую. Вот она уже показалась из-под крутого склона. Степь по сторонам дороги пестрит мелкими сарматскими могилами, а вдалеке слева маячит настоящий курган (Острый).
Владимир Дмитриевич ждал нас у крайних домиков. Станица производит впечатление самой ухоженной из трёх виденных. Новые улицы застроены типовыми домиками. Далее к центру пошли курени и «флигеля». Улицы сузились, появилась тень от старых деревьев. В центре двухэтажные больница и школа. Зайдя в сельсовет, взял инициативу на себя и спросил, где найти атамана. Одна из сотрудниц, иронично улыбаясь, проводила нас до двери с соответствующей табличкой. Позже ирония стала понятной, так как ранее на этой двери была табличка - «партком», потом поменялась, а хозяин кабинета остался тот же. Забегая вперёд, скажу, что хозяин оставался тот же ещё долгие годы. Этого Кременского атамана потом встретил даже в Госдуме на предварительных слушаниях одного псевдоказачьего законопроекта о реституции, подготовленного жириновцами.
Заходим. Навстречу встаёт источающий добродушие пожилой полный человек, протягивает руку: «Журавлёв». Представляемся, как внук и правнуки здешнего атамана Антонова. «Советский» атаман меняется в лице, с волнением открывает ящик стола. Там, поверх прочих бумаг лежит письмо. Протягивает нам: «Вот, вчера принесли. Мы сразу пошли по домам спрашивать, кто, что помнит…». На конверте – Россия, Волгоградская область, станица Кременская, атаману. Обратный адрес – Париж…, Сергей Иванов. Такое, наверное, бывает раз в жизни!
Жаль, потерялась копия этого письма, которую автор тут же, на старой западающей машинке, такими же вдруг задрожавшими руками стал набирать в кабинете атамана Журавлёва. Первые слова помню точно: «Господин атаман, к Вам обращается правнук одного из последних атаманов станицы Кременской Сергей Иванов…». Далее наш вновь обретённый троюродный брат рассказывал адресату то, что мы знали и чего до сих пор не знали. Например, - о подробностях гибели третьего сына Михаила Васильевича Паши, а также о жизни своей бабушки Зинаиды в эмиграции, о том, что у нас есть ещё две сестры, что одна из них собирается приехать в Москву, и о своём стремлении побывать в Кременской. Ради этого стоило проделать такой путь.
В конце концов, выходим на улицу и атаман вёдёт нас к прежнему станичному правлению. Показывает дом, в котором жил Михаил Васильевич, когда ему было необходимо задержаться по делам в станице. Всё это он только вчера узнал! Проводил нас Анатолий Васильевич Журавлёв и к старикам Илясовым, якобы что-то помнившим о прежней жизни.
Общаться с незнакомыми людьми о том, что было до советской власти дед Илясов не стал, скорее всего, был просто к этому психологически не готов, а вот жена его Евдокия Ивановна, оказывается, училась у мамы Владимира Дмитриевича в Чернополянской школе. Здесь уже воспоминания были подробные, но не по моей части. Почтальона на пенсии Анну Тимофеевну Забазнову рекомендовали, как самую многознающую из истории станицы. Она охотно сфотографировалась, показав даже навык в этом деле, но от каких – либо рассказов уклонилась абсолютно. Народ ещё не отошёл от прежних порядков и, возможно, это поколение, в целом, так и останется «зажатым» до конца.
Мало, что узнав, в тот же вечер переправились через Дон и заночевали на берегу, чтобы утром двинуть на Поляну. Снова костёр, палатка, каша. Всё это споро готовят дядя Володя и Дима - «сведомые», опытные туристы. Погода нас милует, спим спокойно.
Утром идём неизвестными просёлками в направлении Чёрной Поляны. Шагаем то полями, то перелесками, явно лишние километры, уклоняясь вправо. Незнакомая природа продолжает удивлять. Всюду цветёт, пестреет голубыми цветками цикорий. Встречаются то заросли терновника, то можжевельника необычной формы: он не вертикальный, а какой-то плоский и наклонный – «казачий», - поясняет Дима. Вот через дорогу переползает здоровенная змея. Вот ещё одна лежит поперёк задавленная. Вот попалась тушка неведомого зверька: то ли белка, то ли мышь? Догадываюсь, что это соня или иначе – полчок. Не раз встречаются крупные собачьи (не волчьи) следы, отпечатки косульих копытец. Миновали место, где, судя по деревьям, был хутор. Лишь под конец понимаем, что надо выйти к Дону и двигаться вдоль него. Реку найти несложно, с неё иногда слышны гудки, сирены, а ближе – звук двигателя над водой. Недалеко от берега ступили на более-менее торную дорогу и вскоре, через густой дубовый лес, вышли к мостику и опушке. На крайнем дереве висел щит, надпись на нём гласила о том, что мы, оказывается, покидаем пределы заказника «Казачьего».
Лес от ровного пустого поля отделяла речка. По заключению Владимира Дмитриевича это и должна быть Чёрная. Пойма здесь сжималась и там, куда вёл просёлок, пересекающий поле под углом к речке, мы увидели между деревьев несколько крыш, а надо всем этим – удивительно крутую, почти остроконечную горку.
Каждый из нас переживал этот момент по-своему. Автор этих строк, ничего практически не слыхавший о жизни здесь Моисеевых, да и о Чёрной Поляне вообще (это название дедушка почти не упоминал) лишь всматривался с любопытством в окружающий пейзаж, подсознательно чувствуя приближение к чему-то значительному. Что же должен был ощущать Владимир Дмитриевич, впервые попавший на свою родину, откуда его увезли трёхлетним?! Не доходя метров двести до крайнего жилья, он, окидывая внимательным взглядом опушку, повернул вправо, вновь приближаясь к речке. За кустами открылся сильно обмелевший пруд, практически болото. Далее мы увидели бетонный жёлоб, по-видимому, отводивший воду от плотины к мельничному механизму. Теперь он не вёл никуда, теряясь в зарослях терновника. Давнее присутствие человека здесь явно ощущалось, но представить себе, как выглядела эта усадьба, в целом, было невозможно. На значительной площади, усеянной вперемежку, как дряхлыми плодовыми, так и вполне уже взрослыми лесными деревьями, бродил одинокий потомок, натыкаясь на фундаменты и что-то узнавая. Какие образы рисовала ему память? Стоя у воды, на дне пруда он вспомнил, как мама совсем маленького купала его с лодки… . Повернувшись к северу, дядя сказал мне, что там когда-то была тропинка, связывавшая это место с Акимовским, он помнит, как мой дедушка подростком вёл его по ней за руку.
Вернувшись на дорогу, мы вошли в хутор, встретивший нас послеобеденной тишиной. Зайдя в калитку крайнего дворика, мы увидели там старушку и спросили её о старожилах, но оказалось, что она появилась здесь уже после войны и мало, что знала, а о мельнице лишь упомянула, что там жили какие-то богачи. Дальше пошли высокие заборы, и редко какая калитка открывалась на наш стук. Результат был одинаков, нам советовали поговорить с Марией Чудиновой, но тут же добавляли, что она уже уехала в Москву. Рекомендовали ещё Марию Матвеевну Воронкову, живущую на другом конце, и вот здесь нам повезло. Разговор получился, мы узнали живые подробности из жизни своих родных, особенно это касалось прабабушки, а также мамы и тёток Владимира Дмитриевича, ведь у них эта старушка, внезапно напомнившая мне чем-то бабушку, ровесница самых близких мне людей, училась в школе.
В нескольких шагах от забора Воронковых протекала Чёрная речка. Её узкое русло пересекающее улицу, когда-то было разъезжено транспортом буровиков и здесь она, широко разлившись, струилась по песочку, глубиной чуть выше щиколотки. Ледяная в жаркий день, прозрачная, она выносила из леса яблоки и прибивала их к доскам, набросанным поверх старых труб. Присев на корточки повыше примитивного мостика, мы зачерпнули её чудной воды, и автору вдруг подумалось, что вся его жизнь до сих пор была дорогой сюда.
Здесь мы, единственный раз за весь поход, увидели Казака, настоящего. Это был мужчина в возрасте между тридцатью и сорока годами, соответствующей внешности. На его зелёной офицерской рубашке бросался в глаза трёхцветный значок – флажок ВВД. Он пригнал к речке небольшое стадо овец. Похоже, это был начинающий фермер, возможно, даже возвращенец из города. Рассчитывая разговорить его и разузнать о здешних казаках, спросил первым делом о волках, не обижают ли его овечек. Оказалось, попал в больное место. Прошлой ночью волк пролез в кошару и успел зарезать сразу восемь штук. Теперь хозяин просто кипел ненавистью к серым. К нам подошёл Владимир Дмитриевич и, услышав про волков, сказал, что без них природа обеднеет. Получился спор, горячий и ненужный. Так и не смог я узнать, как найти в этих краях казаков.
В это время на буром, довольно рослом мерине, к нам подъехал егерь– единственный представитель власти в этом уголке. Он уже был в курсе ночного происшествия. С исхлёстанной простой старой нагайкой на кисти, он как-то мало напоминал казака и, вообще, был не слишком любезен, подозрительно нас разглядывая. Впрочем, он рассказал, что волки приходят сюда «сверху» из степи, а в пойме свирепствуют дикие собаки и их помеси с волками. От него же узнали, что в речке, выше к истоку, водятся бобры.
Следы рубчатых колёс вездехода, пробирающегося сюда по пескам Арчединской полупустыни, мы видели на площадке у входа в «магазин». Лавочка эта открывается на пару часов по утрам, а в другое время, в виде исключения, «по требованию», для чего ходят домой к продавщице. Люди нам рассказали, что три раза в неделю в полдень сюда из Арчеды приезжает ГАЗ-66 с пассажирским кузовом. Был сегодня с утра, так что нам лучше вернуться к Кременской на переправу. Напротив магазина, за высоким забором – обширная усадьба недавних хозяев жизни. Сюда, поохотиться в заказнике, приезжали обкомовские товарищи. Теперь здесь тихо, новые власти ещё не освоилась.
Вечереет, идти на Акимовский поздно и мы решили заночевать поблизости от Чёрной Поляны. Поднимаемся от речки и сворачиваем влево, на довольно крутой склон её заросшей лесом долины. Правее высятся покрытые выгоревшей редкой травой песчаные кручи бурунов. Старые яблони обозначают места бывших усадеб. Выбрав место для палатки в полугоре, неподалёку от деревьев, ставим её и идём с Димой дальше – к истоку речки, до которого, как нам говорили, не более километра. Берега её густо заросли осинами, липами и ольхами и в одном месте среди них удивительной красоты старая высокая и раскидистая сосна. Приближаемся к «вершине». Место удивительное, наверное, единственное в своём роде. Исток речки находится под высокой крутой горой – высшей точкой всей округи с геодезическим знаком на вершине. Отсюда склон крутизной около 50 градусов уходит вниз глубокой воронкой; на дне её, из-под земли вытекает сразу речка целиком. Впрочем, сам исток скрыт поднявшейся водой, поскольку речка запружена здесь же рядом бобровой плотиной. Спустившись к воде, с трудом обходим эту воронку и подходим к плотине. Всё тихо, бобров, похоже, всех выловили, но следы их бурной деятельности впечатляют.
Выбравшись на поверхность, вновь поднимаемся к знаку и осматриваем окрестности в монокуляр. Далеко, почти на горизонте, за Доном виднеется станица Перекопская с необычным для этих мест пятиглавым храмом. Кременскую в низине не видно. Во все стороны расстилается степь, такая разная на двух берегах. Вечереет, в степи за нами отдельные деревья отбрасывают длинные тени. Вся она покрыта всхолмлениями и впадинами – бурунами и ендовами, заросла перелесками. Потеряться там ничего не стоит, а пойти в ту сторону так и манит. К сожалению, на это нет времени.
Вернувшись к палатке, ужинаем. В наступающих сумерках обращаем внимание, что пасущиеся до сих пор коровы жмутся к нашей стоянке всё ближе. Ночью они непременно подойдут вплотную и разбудят. Чтобы их напугать, достаю сигнальное устройство и выстреливаю яркой «звёздочкой» в их сторону: коровы бегут, задрав хвосты. Теперь можно спать спокойно.
Следующий день был последним, остававшимся на экскурсии. Необходимо было побывать на Акимовском и к вечеру вернуться к Кременской переправе, откуда утром автобусом доехать до Арчеды и сесть на поезд. Прошли мимо хутора и через час вышли к пилораме, стоявшей, как нам вчера объяснили, на месте Акимовского. От пилорамы осталась одна небольшая будка у дороги справа, а за ней, ближе к краю склона и пойменному лесу видны как будто развалины, по-видимому, жилого дома.

 Отправлено: 29.12.10 23:23. Заголовок: Уже нет стен, их пох..

Уже нет стен, их похоронила под собой крыша, которая ещё угадывается поверх бесформенного хлама. Сохранился лишь один завалившийся угол из бруса, возвышающийся сбоку треугольником. Что-то заставляет меня подойти вплотную. Неужели это и есть дедов дом? Не дождался наследников! Среди хлама, обломков досок вижу характерные декоративные закругления наличников и причелин, такие, как на фотографиях. Маленький уж мелькнул среди гнилых щепок и спрятался. Да, это, скорее всего он, последний из всех построек Акимовского.
По левую сторону сторону просёлка заметны ещё четыре – пять мест, где были усадьбы – среди пустынной луговины – остатки заборов, отдельные яблони, кусты… . Когда то здесь была жизнь, ходил мой дед, его родные и друзья. Около часа один брожу по пустынным полям и перелескам. Что хочу ещё увидеть?... Взгляду не на чем остановиться, время сгладило все следы. Со смутным, труднообъяснимым чувством возвращаюсь к дороге. Поднимаемся на песчаный холм над поймой, любуемся панорамой. Вот и всё, пора уходить и мы уходим. Прощай, Акимовский….
Из впечатлений обратного пути к переправе запомнилось, как во время краткого привала, практически рядом с нами шагах в сорока, среди деревьев две похожие на гончих дикие собаки подняли у нас на глазах и погнали косулю. Вечером купались в тёплом Дону и пораньше залезли в палатку.
Утренняя поездка оставила впечатления: панорама поймы у хутора Выездинского, нефтяные качалки и вышки. Во Фролове безрезультатно ходили на какое-то дальнее старое кладбище, пытались там найти могилу Михаила Васильевича. Там, в новой церкви красивая регентша со стильной наколкой в волосах – ещё более «классическая» казачка объяснила, что мы, скорее всего, не там ищем. Похоже, казачий генотип в большей степени сохраняется здесь женщинами.
Сев на электричку, приехали в Волгоград, так как обратные билеты на поезд были куплены оттуда. Времени на осмотр города не было вовсе. Купили по арбузу и – в поезд. За Арчедой, стоя у окна вагона долго всматривался в темнеющий на закате Кременской кряж.




Донщина – 98

Прошло несколько лет. Желание снова побывать на Дону стало нестерпимым, раз увиденное неотступно стояло перед глазами. Прошлая поездка изменила многое, может, саму жизнь. Ощутимо стал другим после неё, как после крещения во взрослом возрасте. Дон стал теперь и моим. Наполнились ощущениями прежние идеальные образы – запахами увядающей степи, теплом донской воды, светом южного солнца….
Жизнь в этот промежуток, без преувеличения, была посвящена казачеству. Словно в награду за первую поездку на Дон, судьба привела в Миннац, подарила возможность работать над законопроектом о российском казачестве и его службе, разработкой положения о государственном регистре казачьих обществ (в более поздней редакции – «реестре»), поучаствовать в попытках малыми силами разработать федеральную программу государственной поддержки казачества. Все эти наработки потом были востребованы Главным управлением по делам казачества в Администрации Президента, а законопроект, перед тем как автор лично отнёс его в экспедицию Администрации, ныне покойный министр Н.Д. Егоров подарил своему другу А.Г. Мартынову в качестве основы для его варианта закона.
После зверского редактирования, точнее, выхолащивания А.А. Котенковым нашего законопроекта с выбрасыванием оттуда, в том числе и статьи о казачьих частях организованного резерва, а затем и полной переработке нашей редакции положения о госреестре, пришлось пережить и разочарование в работе, в надеждах сделать на госслужбе что-то действительно полезное для казаков. Добавил горечи и лично Ельцин, сказав Егорову по поводу нашего «закона»: «Ты им (казакам Ю.С.) всё обещай, но ничего не давай». Не было дня потом, чтобы не вспоминал автор эти слова. Тогда к чему были все эти многолетние усилия, переживания, раздача авансов… ? Ещё один обман народа. Прошёлся, иуда, по душе грязными подошвами. Пришло время её почистить.
Снова заканчивался август, теперь мы ехали вдвоём с подросшей дочерью студенткой, а в Кременской и на Поляне нас ждали. Станция Арчеда – начальный пункт маршрута. Первый автобус до Кременской ушёл, не дождавшись поезда. Зато на местном рынке мы вкусили каймака, продегустировали ирьян и откидное молоко. Появилось время сходить на могилу прадеда. Теперь мы точно знали, что он был похоронен в центре бывшего хутора Фролова, возле деревянной церкви. Сейчас на этом месте, как водится, дом культуры. От всего кладбища – один памятник мироновскому комиссару Ковалёву, тоже кременскому казаку. Подошли с восточной стороны, постояли. Где-то рядом под этой ровной травкой Михаил Васильевич.
Вернулись к вокзалу, дождались автобуса и – на тебе, он привёз на поезд Олега, которого мы надеялись застать дома. Друг нас успокоил, пообещав, что все заботы о нас возьмёт на себя его молодой сосед и товарищ Сергей и что мама его уже нас ждёт. С тем мы его и проводили, а сами сели в автобус и покатили.
К вечеру, миновав пески, с молодыми и старыми сосновыми посадками, несколько хуторов, лесничество, спустились в займище и мимо Разинского дуба подъехали к переправе. Добрые люди окружили нас заботой, которой мы были окутаны все эти несколько счастливых дней, но новая грусть сквозила на этот раз во всём, что нас окружало.
Когда-то, кажется, совсем недавно, в девяносто втором Анатолий Васильевич назвал Кременскую «козырной станичкой». Жизнь ещё не успели поломать и она катилась по инерции скудная, но привычная. На полях шла заготовка кормов, по реке нескончаемым потоком шли баржи-самоходки, не раз видели мы стада скота. Теперь признаки хозяйственной деятельности практически исчезли. Дон был пуст абсолютно, как и окружающие поля. Совхозное стадо украдено, угнано и продано на мясо. Постройки совхоза разворовываются, школа пустеет, газ из проржавевших труб рвётся наружу и горит вечным огнём. Кажется, выросло в Кременской только поголовье гусей на частных подворьях. Как говорят местные остряки, их отлёт на север в копчёном виде начинается во второй половине августа. Что изменилось к лучшему, так это экология. Рыба уже отреагировала на упадок транспорта. В Дону появилась стерлядка, а на пойменных озёрах у Лебяжьего в последние годы стали замечать лебедей.
Едва приехали в Кременскую, в тот же день отправились на кладбище, столь поразившее в прошлый раз. Кажется, что за шесть лет оно заглохло ещё более. Добавилось только этих нелепых среднерусских оградок среди старинных надгробий, а ведь кладбище огорожено. Глубже ушли его надгробные плиты в засохшие, полёгшие к осени травы. Ещё гуще разрослись на них лишайники. Когда-то на этой плите я мог прочитать всю надпись, а теперь только «сотникъ…». Остальное скрыто под желтоватой коростой. Уже и не вспомнить: кто же это был, не назвать по имени. И таким от всего этого повеяло не прежним умиротворением, (в купе со всем увиденным в этот приезд), а безсилием и тщетой жизни перед ходом времени, что сдавило душу, как тисками. Обида пришла от небрежности станичников, задавленных своими заботами, к этому музею под открытым небом. Опустился на колени, безо всякой надежды оторвал лишайники, и вдруг открылось: «…Наследышевъ Михаилъ Васильевичъ 1798 – 1849». Не знаю, как там сотнику на том свете, а мне на этом, точно, полегчало, почти физически ощутил.
Очень хотелось нам посетить Вознесенский войсковой монастырь, в прошлый приезд он ещё не существовал. Ведомые Сергеем, мы прошли около восьми километров вдоль берега вниз по течению, мимо нависающих над дорогой скал, пока из-за крутого склона не увидели главы Вознесенского собора. Уже несколько лет монастырь считается действующим, но собор, по-прежнему, стоял без куполов. Его пустые, страшные барабаны, как-будто беззвучно взывали к небу. Чем ближе мы подходили к былой святыне Войска Донского, тем более тяжёлое впечатление она вызывала, настолько, что фотографировать не хотелось. Повстречался навстречу иеромонах, высокий, полный, в камилавке и развивающейся мантии, такой «самодостаточный», что мы и обратиться не посмели. Его идеально опрятное одеяние поражало на фоне окружающей разрухи. Отец «строитель» направился к такому же аккуратному домику с телевизионной антенной на крыше.
Собор стоял не только без куполов, но и с разобранными приделами, обмотанный металлической сеткой, чтобы скот, гуляющий по двору, не забредал в алтарь.
Как же нам всем троим хотелось тогда пить! Трудники добродушно угощали нас из глубокого колодца, казалось, самой замечательной водой и советовали сходить на святой источник, что выше по склону.
В самом монастыре среди нескольких трудников настоящим монахом оказался один отец-эконом Трофим. Соскучившийся по собеседникам, он сходу начал знакомить нас с его удивительной историей, с различными легендами и преданиями. Он буквально излучал доброту и сыпал информацией. В конце он что-то сказал по поводу моей «жены»… . Батюшка, да это же ребёнок, это дочь моя! –Ой, а я-то ведь не вижу. Тут только осознаю свою безтактность, - позволил Марии идти в монастырь в шортах. Встреча с этим милым человеком – тоже незабываемое впечатление.
Возвращаться пришлось в темноте. Выйдя в дорогу во второй половине дня, мы надеялись переночевать в монастыре, но где там! Отцы пустынники первых веков жили, вероятно, лучше. За прошедшие годы удалось восстановить ограду, и всё. А прежде монастырь процветал. Войсковые атаманы делали сюда огромные вклады, украшали храм пудами серебра. Нынче на Дону аж два атамана, но обоим невдомёк помочь обители. Рядовые казаки, впрочем, монастырь не забывают: используют как учебно-тренировочную базу допризывников… .

На добрую память

Просыпаюсь от лёгкого дробного топота, проносящегося по полу. Открываю глаза и вижу известково-белые стены, белый потолок. Посереди белой стены старый, явно составной, фотопортрет чубатого казака средних лет в пиджаке и фуражке, и его жены. Комната почти пуста, но рядом со входом стоит огромный старый сундук, весь обитый синевато-фиолетовой жестью, а по ней - в косую клетку – ещё и узкими лентами жёлтой. На сундуке щеколда с гравировкой, свидетельствующей, что это изделие Санкт-Петербургских умельцев принадлежало казаку Лейб-Гвардии Е.И.В. наследника Цесаревича Атаманского полка, тому, что изображён на фото в 1926 году.
За сундуком на кровати спит Мария в своём тренировочном костюме поверх одеяла, устала с непривычки: ранний подъём, да ещё километров десять от переправы. Хоть и шагалось нам сюда легко, но едва лишь зашли в эту комнату, выслушали рассказ хозяйки о происхождении «дембельского» сундука и фотографии, о том, что в двадцать шестом году «началось послабление для казаков – разрешили фуражки носить и себя казаками называть», приклонила голову к подушке и - готова.
В этот раз мы шли на Поляну уже в надежде на встречу и отдых у Марии Львовны Чудиновой, дочери прислуги Моисеевых. Раскулаченная ребёнком, она затем участвовала в Отечественной войне, вышла замуж в Москве, но каждое лето проводит в Чернополянском, в этой хибарке, глядя через проулок на отнятый когда-то родительский дом. В девяносто втором году мы её здесь не застали, но все указывали на неё, как на одну из немногих коренных жительниц. По возвращении дядя Володя и Дима нашли её в Москве, затем через три года приезжали сюда вместе с Сержем, а теперь и наш черёд. Мы познакомились, договорились что приедем к ней в Поляну и Мария Львовна уже несколько дней ожидала нашего появления. Чувствуется, что она действительно рада гостям, нарушившим её летнее одиночество. Чем-то позвякивает и тихонечко что-то напевает себе под нос. Чем-то угостит? Кажется, блинами, вот бы с каймачком.
…И снова топот лёгких лапок по полу. Это кошки, почти ещё котята – сёстры из одного выводка – наша и соседская, что пришла в гости и теперь носятся по крашеным половицам, а хозяйка, глядя на них, полумашинально напевает одно и то же: «Ой, вы кошки, кошки – дилибошки». И вдруг кто-то мне снова подсказывает, как когда-то в девяносто втором: «Делибаш, не суйся к лаве…». А дальше – уже сам вспоминаю вполне осознанно:
«Перестрелка за холмами;
смотрит лагерь их и наш;
на холме пред казаками
вьётся красный делибаш».
Вот это находка, словечко из 1829 года! Есть ли оно в словарях донского говора? Счастлив, пожалуй, более, чем на охоте, когда ягдташ начинает оттягивать добыча.

Кроме Марии Львовны в Чернополянском сейчас живёт и её подруга, тоже зенитчица-фронтовичка, Елена Петровна Бойко, урождённая Ребикова. Приезжает она из Волгограда. Уже зная кое-что о здешних дворянских родах, спрашиваю, не дворянского ли она происхождения. Смеётся: «А как же. В Кременской даже поговорка была: «На Поляне все дворяне. Здесь не только Моисеевы с Антоновыми. Вокруг офицерские участки ещё были». На следующий день решили сходить на Акимовский все вместе, ведь Елена Петровна оттуда родом.
Снова дорога от речки вверх, к бурунам, затем – три километра направо, вдоль вылезающих из поймы лесистых мысов. За шесть лет от лесопилки не осталось и следов. Пусто и на том месте, где когда-то стоял дом с голубыми ставнями – ни одной доски, лишь холмик неопределённого хлама. Мы проходим дальше, куда нас ведёт проводница. «Вот здесь, над ручьём мы жили, левада плетнём огорожена была. Потом мы в этом плетне папину шашку нашли вплетённую, рукояткой вниз. Его уж с нами не было…». Теперь здесь ничего нет, абсолютно пустая площадка, лишь жидкая травка по ровной песчаной почве, как будто и без признаков культурного слоя.
Пустынный просёлок меж зелёных перелесков уходит дальше к Лебяжьему (в старину – Лебяженскому), а мы возвращаемся. На пологом холме, что возвышается у начала былого хутора, возле бывшей лесопилки, вдруг вспомнив давнее московское желание, достаю из полевой сумки маленькую газовую «Перфекту», досылаю патрон в патронник, поднимаю над головой. Поворачиваюсь лицом на юг. Там, за ближними лесными верхушками зеркалом блещет Дон, стоят на том, крутом берегу тополёвые рощи и на пределе видимости, в мареве чуть заметен Острый курган. «Упокой, Господи, души рабов Твоих, воинов Всевеликого войска Донского на брани и от смуты убиенных, и в мире скончавшихся». Стреляю раз и вдруг, догадавшись, вдогонку говорю: «Во имя Отца…», и ещё - «…и Сына», и снова - «и Святаго Духа». Казачки торжественно добавляют «Аминь», а Мария Львовна к случаю говорит: «У меня в конце войны тоже такой был, трофейный, «Лилипут» назывался».
Бредём обратно, обращаю внимание на тонкие травяные плети, пересекающие дорогу. Мне поясняют, что это растение называется «Ведьмина метла». Разговор меняет направление. Старушки вспоминают, что «здесь нечисто». «Вот на этом месте меня нечистая сила пугала. Появилась лошадь белая, идёт сбоку издали, потом как налетит, будто стоптать хочет и раз, и другой, и вдруг пропала».
По возвращении с Акимовского, мы долго сидим вчетвером, коротаем вечер на скамеечке перед маленьким летним домиком Елены Петровны. В двух шагах журчит своей кристальной струёй Чёрная речка. Вспоминая деда, ходившего сюда в школу, приобнял дочь и говорю: «А теперь вот Машенька у нас чадунюшка». На это Елена Петровна заметила: «А знаешь, как любимую у нас зовут? – Жалюшка».
Наступает ночь, и Мария Львовна начинает торопить нас. Она, определённо, чем-то встревожена. Может, опасается, что мы засидимся до той поры, когда начнёт жутко кричать филин. Мы видели его днём, он живёт в деревьях ниже по речке, но, я-то его, слышал. Он разбудил меня прошлой ночью. В этом полубезлюдном хуторе есть чего бояться, может быть волков? Они, как я уже знаю, ходят сюда и летом. Спрашиваю, но хозяйка молчит.
Утром, проснувшись раньше всех, выхожу во двор. Тихо и пусто. Абсолютно заглохший огород без следов человеческого вмешательства. Из песчаной почвы здесь и там торчат вперемешку кусты полыни и помидоров с огромными мясистыми плодами. Удивительный край. Солнце только встаёт, но тепло и ни следа от ночных страхов. У забора ветхий, турлучный, давным-давно пустой катушок овечий или козий. Неудобно, конечно, но хочется чего-нибудь материального на память. Тишина придаёт решимости. Отворяю дверь и вижу свалку старых чугунов, прочего хлама и, в том числе, лёгкую летнюю подкову, сильно сношенную. Вот и подарок на счастье. Теперь можно уходить.
Прощаясь, Мария Львовна прошла с нами от домов по дороге к Дону. Мы стояли посреди абсолютно пустой и ровной луговины перед хутором. Весной она, должно быть, вся в цветах. Когда-то здесь было одно из прежних мест размещения городка, предшественника Кременской. «Вот это и есть Чёрная Поляна. Когда-то городок казачий здесь был. Сожгли татары, осталось только обгорелое место – так и пошло название. А подальше в лесу есть ещё казачий городок, - место так называется на берегу ерика заглохшего, с километр отсюда, как пойдёте – от дороги слева будет. Уже совсем болото стало и насыпь на берегу. Я там как-то кожаный чирик в земле нашла или, может, женскую туфлю».

Вернувшись в Кременскую, сообщаем нашей хозяйке Лидии Алексеевне, что собираемся в обратный путь. Тогда она ведёт нас показать свой второй дом, в котором не живёт. Проходим мимо дома культуры перестроенного из церкви. На фасаде виден полукруглый свод. Перед ним виднеется памятник Ленину. Хозяйка наша вспоминает, как в конце войны она ребёнком, вместе с матерью проходила мимо него, только что установленного. Дело было на Пасху и мать, дав крашеное яичко, послала её к Ильичу. «Пойди, положи, он ведь тоже крещёный».
Придя на место, фотографируемся на тенистой улочке у белёных стен с голубыми, как у всех, ставнями. Со двора дом выглядит осанистей. Всходим на высокое крыльцо, открываем. Обстановка напоминает этнографический музей. Горка с посудой, самовар на столе, покрытом скатертью, иконы в окладах, вязаные крючком подзоры у высоких кроватей с никелированными шариками, и подушками пирамидкой; по стенам – фотографии бывших хозяев: чубы, погоны, шашки и мундиры. Этот дом достался раскулаченным и изгнанным из собственного жилья родным моего друга, когда остатки семьи из жалости приняли в колхоз. Его хозяева были отправлены по этапу в полном составе и уже не вернулись.
Оказывается, была и ещё одна цель у нашей экскурсии –предложить продать это великолепие москвичам; и цена-то смешная, но в Москве что-то случилось в наше отсутствие, говорят, «дефолт» какой-то. Нам показывают изрядных размеров летнюю кухню с жилой комнатой – ещё один домик. Здесь у Лидии Алексеевны ещё один огород, побольше, чем возле нынешнего дома, а на нём - арбузы, хотя и небольшие из-за отсутствия регулярного полива. Нам вручают парочку сладких – в подарок.

 Отправлено: 29.12.10 23:24. Заголовок: Вместо эпилога «Чт..

Вместо эпилога


«Что ми шумить, что ми звенить
давеча рано передъ зорями?»
Слово о Полку Игореве
Что же так сладко ноет в душе с тех пор? Что продолжает по возвращении «в леса» беспокоить и тянуть в эту степную даль? Что хочу ещё найти, увидеть на исчезнувшем хуторе или в умирающих станицах, что оставил здесь?
Видно ещё не всё изведал. Пройти бы теми дорогами, где дед десятилетним за двенадцать верст носил поломавшийся пугач, чинить к лебяженскому кузнецу, увидеть тот Гадючий лог, но лучше бы в солнечный летний день….
А ещё хотелось бы снова оказаться над истоком Чёрной речки. Заглядеться через пойму на Дон, на кручи и покатые поля «крымского» берега, с еле видным отсюда Острым курганом. Обернувшись на голубом просторе, отыскать на горизонте силуэт перекопской церкви. Да ещё бы разок заночевать под чаканной крышей на Черной поляне; поклониться расстрельному кресту на «Плоском кургане», и Семибратской могиле, и Разинскому дубу, пока жив он еще. Найти, наконец, на берегу заболотившегося ерика заросший дубовым лесом казачий «старый городок», и, опустившись коленями в песок, снова припасть к сладким струям Чёрной речки, почувствовав себя в конце пути.


Автор выражает свою признательность Сергею Викторовичу Корягину, проделавшему большую работу по изучению и восстановлению родословия новогригорьевских Антоновых.

Ю. Сухарев














Приложение: записная книжка курсанта Болшевского военного инженерного училища Антонова Л.М.


На обложке: Антонов

Болшево 28/ VII – 41 г

Записки
№ 2

5.08.41
Две недели в училище - и кажется, что здесь уже пробыл безконечно долгое время. Кажется, что здания, двор и все окружающие предметы давным-давно виденные и давным-давно знакомы, кажется, что в этой обстановке уже целый век и наоборот, то, что было до мобилизации и войны кажется давным-давно прошедшим, далеким туманным рубежом или давно прожитым, или несуществующим в реальной жизни вовсе.
Страшное значение имеют на человека жизненные перемены. Я хочу сказать это именно в перспективе времени как четвертого измерения. Чем больше у человека перемен в жизни, тем жизнь длинней и наоборот, чем однообразнее жизнь – тем она короче. И прожитые годы мелькают в сознании, как нить телеграфных столбов среди безкрайней равнины, и чем ни дальше столбы, тем в перспективе расстояние между ними меньше и меньше.
Так и прожитые годы однообразной серой жизни в воспоминании выстраиваются короткими, лишенными чего-либо существенного рубежами – чем дальше, тем короче.

13 сентября 1941 г.
Вот как бежит время. Быстро, однообразно и гладко, как по идеально гладкой наклонной плоскости – быстро, равномерно и без толчков. Все ближе подвигается к близкому неизвестному будущему, которое вот-вот встанет перед тобой во весь рост и заслонит все окружающее. Что будет?!
Будущее не страшит и не пугает. Пожалуй, здесь сказывается сознание неизбежности и долга. Еще Лев Толстой, когда описывает состояние князя Андрея перед смертью,- удивительно точно подметил то состояние отрешенности от всего земного, равнодушия ко всему, даже самому дорогому и любимому. В этом много жизненной правды. Откричались по мне, отплакались. Посторонние знакомые провожали, кажется, все примерно с такими мыслями:
- Жалко. Хороший парень уходит, и вряд ли ему вернуться. Ну, да что сделаешь, разве мало таких погибает? И сейчас же их мысль переключается на заботу о себе, о том, когда его придет очередь.
Жена надрывалась, плакала в безысходной тоске и отчаянии, с обычной своей проницательностью предвидя грядущее. Таяла на глазах, но кризис уж миновал, хотя еще болезнь тяжелая, горе безысходное, но главное, – она покорилась неизбежному и это для нее к лучшему. Уже в последнее свидание она была спокойнее и рассудительнее. Так, что отплакались и отпрощались. Теперь, пожалуй, надо выбрать время и с собой попрощаться. Подвести итог 28 лет прожитых. Странно и не совместимы две вещи. Во-первых, ничуть не жалко оставлять жизнь, прерывать ее на 28 летах. Но, надо не забывать, что лучшая пора возможностей прошла и лучшая пора жизни тоже, и будущее уже не принесет ничего «существенного». Конец в 28 или в 58, разницы особой нет. Но сознание неизбежности не рождает ни чувства пессимизма, ни чувства отреченности от чего-то, нет. Даже наоборот, жизнь я люблю сейчас, по-моему, больше, чем всегда. И, если можно так выразиться, больше ее чувствую, больше ценю и больше понимаю.
Странное противоречие. С одной стороны любить жизнь, с другой – прощанье с ней без сожаления, но мало ли бывает противоречий в жизни, а в анализ этого не хочется вдаваться – может быть после.
Таня прислала открытку. Пишет, опасная или не опасная моя специальность? На передовых буду, или в тылу – чудачка. Надо написать ей, что обязательно в тылу, за тридевять земель от фронта. Пусть успокоится, а то ей бедняжке самой (не?) до себя.
Сейчас как-то особенно часто и особенно рельефно вспоминаются давно-давно забытые жизненные эпизоды. С поразительной ясностью, вплоть до красок. Лица людей, слова их и движения, и странно, что воспоминания не трогают меня и не волнуют. Картины сменяют одна другую, и я рассматриваю их как посторонний зритель, равнодушно, даже с некоторым любопытством.
Как-то недавно вспомнился мне заразный барак, в котором я лежал в брюшном тифу в 1931 г. Так представился настолько четко и ясно, как будто я сейчас его видел и лишь на минуту закрыл глаза. Помню все, как были расставлены койки, тубаретки, как яблоня застилала все окно, как я учился ходить. Боже мой! Я прямо снова пережил, буквально пережил некоторое время в этой больничной обстановке.
Или еще: тот же 1931 год. Владикавказ. Тяжелые дождевые тучи застлали небо. К вечеру, разорвав июльскую духоту, хлынул дождь. Сначала сплошным ливнем, а вечером пошел мельче, монотонней, и, наконец, стих. Я шел по бульвару. Темная, глухая улица. Ни души, тихо… . Только порывы ветра стряхивали на голову с акаций брызги воды. Огни в домах загашены, только помню одно освещенное ярко-ярко, сквозь тюлевую занавеску бросало сноп света на мокрую мостовую.
В комнате кто-то играл на рояле. Я не помню что, да и вряд ли и тогда знал, что именно, но звуки мягкие, удивительно нежные, целым каскадом вырывались из окна – казалось, что сама жизнь, не эта, а иная, очищенная от всего грязного, духовно чистая, облагороженная, была выражена в музыке. И освещенное открытое окно, задернутое вздрагивающей от ветра занавеской, вело в иной, недоступный, полный красоты мир, так непохожий на мокрую, темную, всю размытую дождем, безлюдную улицу.
Я долго стоял и не мог оторваться, смотрел и слушал, но музыка кончилась, окно закрылось. Со мной была только одна холодная и неприветливая улица.

18 сентября 1941 г.
Холодно!! Безпрестанно холодно с утра до вечера. Это мерзкое ощущение дрожи во всем теле. Не даром есть два слова: «морозно» и «холодно». Мороз действует извне – холод пронизывает насквозь, действуя сразу на все органы и в первую очередь на психику. Человек дрожит и морально слабеет, чувствует себя безпомощным и жалким. Он неспособен в это время к активным действиям.
Так идут дни за днями, до поразительности однообразны. С утра, в жидких, сизых сумерках рассвета команда: «Подъем!!!» и сразу вступаешь в полосу холода. Он действует без перерыва до обеда. Затем настает маленький перерыв и снова - до ужина. Так кончается день и начинается снова – цикл завершился для того, чтобы повториться вновь. Жизнь проходит буквально не объемна(я), а в одной плоскости, настолько ясной, что ее прямо можно изобразить схемой. Есть начало и конец, и середина, вся заслонена последним днем, который, будучи до мелочи похож на своих предшественников, заслоняет их полностью, без остатка, как вехи в створе, заслоненные последней, самой близкой к наблюдателю вехой. Изредка только бывают яркие вспышки – это свидания с родными.
Семья, Боже мой! Я в прошлый раз писал и глубоко ошибся – нет еще, не отболело и не отплакались – это плохо, но в этом и цена людям. Эти отношения уже перерастают все обычные человеческие. В этом великое значение человеческой души.
Теперь, и к моему великому несчастью, только теперь, на конец 8-го года совместной жизни, я только начинаю полностью оценивать все величие и глубину ее души; чрезвычайно цельную натуру, которую жизнь не разменяла и не стерла всей ее многогранности. Я многим виноват перед ней, но это меня не угнетает. Перед своей совестью и честью я могу твердо сказать, что всем остатком моих дней я исправлю все зло, причиненное ей. Только хватит ли этих дней – вот в чем вопрос.

20-е сентября 1941 года.
Сегодня ровно 2 месяца как я в армии. Отчетливо помнится последний день. Накануне были с Лёлей на огороде, окапывали картошку. Отличный, теплый, тихий летний вечер. Ушел на дежурство. Дали винтовку, и тут появилось какое-то предчувствие. Небо заволокло тучами, стало холодно – опять как предвестник будущих невзгод. Ночью принесли повестку, а днем взяли – вот и все. Взяли двадцатого числа.
У меня какая-то мистическая вера в двадцатое число. Целый ряд крупных событий происходило именно 20-го числа и все события именно полезные и счастливые. Конечно – это случайность, но как-то сама жизнь заставила верить в это число. Может статься, что и эта перемена - к лучшему.
Сегодня опять холодно – нудное и отвратительное ощущение безконечного холода, который пронизывает до мозга костей. Первые признаки осени – этой любимой поры года. – когда утра с туманами застилают все предметы и потом, под действием солнца, они рвутся на клочки и безформенными клочьями, нехотя тянутся от земли, незримо тают и исчезают, оставляя на желтеющих листьях, траве, темный след густой росы и первых утренних заморозков.
Листья становятся какие-то воздушные, как будто прозрачные, а небо, небо особенное, высокое и синее–синее. В такие утра воздух прозрачен и разрежен.
Особенно хороша осень в Нальчике – такого разнообразия красок не дает там ни одно время года. Природа умирает в величественной тишине и спокойствии. Но не в этом замечательна, отличительна и хороша осень. Что-то неуловимое, - ни смерть, ни жизнь, а среднее между ними. Полное и спелое, насыщенное жизнью и выросшими плодами жизни лето и природа умирают. Вот этот переход к смерти без слез и страданий, в великом спокойствии и сознании исполненного долга. Почему так умирать не можем мы, люди – синтез природных дарований, мы – наивысшее создание природы?
В самом деле, с первых сознательных дней человек знает, что умрет – умрет обязательно и непременно, и это при жизни его не волнует и не огорчает. Когда же наступает эта минута, здесь приходит все, и горе по прошлому, и страх перед будущим, и желание жить, и нежелание умирать – все. Всю жизнь живет, знает о смерти и смерть принимает как несчастье, как неожиданность, а не как естественное явление – ну, скажем, как заход солнца.
Человек должен приготовить себя к смерти – разумом прочувствовать и промыслить ее – понять ее, и, если можно так выразиться, - встретить ее вполне подготовленным.
Толстой, говоря о князе Андрее, видимо хотел сказать примерно то же, что он подготовился к смерти, будучи живым, но только с той разницей, что это произошло помимо его воли – он умер будучи еще живым. Здесь же надо быть живым, но прочувствовать смерть, чтобы быть готовым умереть. Вот и все. Почему природа может, а человек нет?!

23 сентября 1941 года
Итак, сегодня 29 лет. Такие дни бывают редко – один раз в год. Крупные события и даты в жизни человека становятся вехами на его жизненном пути, уходя из жизни и скрываясь в сумерках пройденных дней. Чем ни больше они, тем дальше видны и заметнее в сероватой дымке прошлого. И в такой день, когда вспоминаешь прошлые даты, невольно мысль устремляется в будущее.. Да, в будущее, которое теперь как никогда актуально. Что будет? Буду ли я встречать свое тридцатилетие живым, или гнить среди поля, вот вопрос, на который нельзя получить ответа.
Какой был день – очень холодный, ясный рассвет и приметная дымка тумана над землей. Целый день занятий по переправам в парке – тот же пронизывающий холод. Вечером, раньше обычного, в девять часов - тревога. Вот и все. Ну, что же. Подождем

8-го Октября 1941 г.
Итак, завтра выезд. Куда, зачем – это, как и следовало ожидать, неизвестно. Хочу найти в себе следов страха перед близким и неизбежным – их нет. Это очень хорошо. Скорее есть чувство любопытства перед этой неизвестностью, ожидание каких-то новых и больших перемен. Вероятно, на самом деле все это будет происходить совершенно не так. Как представляется. И как бывает буднично и незначительно.
Почти сутки потратил, чтобы дозвониться Леле, даже ночью вставал, думал проститься напоследок, но не пришлось – провод оборван. Что ж, может быть это к лучшему. Лучше и легче для нее поставить ее уже перед совершившимся фактом, нежели трепать нервы ей при прощании, а они ей ой как нужны!
Представляю. как они получат письмо. Конечно, она не поверит и догадается о причине. Заплачет горько-горько и скажет Валюшке: «Ну, доченька, нет с нами папки! Уехал.» И у той сразу потемнеет личико, и будет она расспрашивать, куда и зачем уехал папа, а та разве сможет что-нибудь разъяснить?!
Вот, что тяжело и больно. Корни жизни оказываются не во мне, а в них. Поэтому то о себе меньше всего и думается, а все мысли там, с ними и тяжело до невозможности.
Странное еще одно свойство я приобрел за последнее время. Это – реально видеть все прошлое. Настолько реально, что, будто бы я его снова переживаю. Картина за картиной встает прошлая жизнь. Стоит закрыть глаза, как они начинают всплывать одна за другой. Удивительно приятное ощущение. Я никогда доселе ничего подобного не ощущал. Ну, да посмотрим, что будет дальше.

29 октября местечко Л.
Москва 25 октября 1941
Только кончилась воздушная тревога. Самолеты отогнал рассвет. Тяжелые, нависшие тучи, резкий ветер с дождем, серо-синеватый полумрак рассвета. Мокрые стены домов. Зябко кутаясь в пальто, бежит и торопится публика. Огромное количество военных, но не военных довоенного времени, а именно тех, от которых еще пахнет порохом.
Москва мало узнаваема. Изменился какой-то внутренний дух города. Он как-то сжался и поблек. Ни смеха, ни улыбок, а лишения, горе, и, в лучшем случае, печать торопливости и спешки у всех на лицах. Одеты тоже, почему-то, очень бедно.
Еще только шесть. Только наступающий день изгоняет мрак из глубоких, застроенных переулков, а нет ни одного магазина, около которого не было бы длинного хвоста очереди. Бедный народ и бедный город, сколько же лишений и горя у тебя впереди. Вряд ли многие это представляют, что впереди безумный все поглощающий кошмар.
Город на грани гибели. Город-гигант обречен. Это чувствуется во всем, в разговорах, в действиях людей, в настроениях. Удивительно много фатализма. По-моему это наиболее распространенное, да и наиболее правильное настроение.

Как счастье рождает несчастье! Странное дело – последние свидания с Лелей. Целые события, целое большое счастье.
Я много наблюдал за ней. В начале свидания, вернее еще до него, она только думает о нем, но не о его конце. Время проходит, близится конец, она начинает беспокоиться, начинает с тревогой глядеть на часы. Чем ближе конец, тем сильнее страдания и, наконец, разлука – здесь горе и слезы. Я несколько раз спрашивал, может быть свидание хуже, только горе. Она отрицает, хотя я все-таки думаю, что здесь есть частица правды – по свойству всех людей получать сладкое, не задумываясь над последующей горечью. И даже после этого цикла, (если) у человека спрашивают, хочет ли он повторения всего этого, он всегда ответит согласием, зная, что будет миг счастья, за который он может заплатить всем. Все это потому, что у людей слишком мало счастья, и они покупают его любой ценой.

30 Октября 1941 г
Ехали ночью. Большая асфальтированная дорога была пуста и безлюдна. Машины стали на заправку, и вот впереди по дороге появилась безконечная цепь узких горизонтальных полосок света. Дорога впереди делала изгиб и огоньки, двигаясь по дороге, то собирались, то причудливо разбегались и рассыпались. Это шли машины с пригашенными, закрашенными фарами, где были оставлены лишь узкие полоски для света.
Холодная, звездная ночь. На горизонте блестящие звезды разрывов зениток. Изредка издалека – глухой, как бы подземный грохот разрывов.
Цепь машин уже подошла вплотную. Вот уже одна за другой проносятся мимо нас, – полные людьми в касках с поднятыми капюшонами плащей. Войска стягиваются к фронту в полном боевом вооружении. Немое безмолвие царило среди них и печать какой-то отчужденности и небытья уже лежала на них, как будто бы они уже переступили тот страшный рубеж и уже ни одна человеческая воля не сможет отвести страшный рок, нависший над ними. А машины все шли и шли, появлялись из темноты немые и безмолвные и исчезали, поглощенные тьмой. Холодные звезды, да разрывы зениток были их провожатыми.

5 ноября 1941 года.
Скоро месяц, как из училища. Все думали – на фронт, а оказалось – на отдых. Это хорошо. Главное в этом отдыхе то, что два раза был дома. Можно ли переоценить это счастье? Плохо только то, что мы не умеем по-настоящему глубоко ценить счастье.
Сейчас каждый час пребывания дома – праздник, а сколько этих часов было за 8 лет? Много сплю, много ем, и очень мало работаю. Это хорошо. Необходимо нужно немного отдохнуть и физически, и морально. Дни проходят однообразно, но я, конечно, ни на что не жалуюсь и не скучаю. Память стала большой библиотекой, откуда я черпаю очень многое и живу с ней.

Москва 10 ноября 41 г
Кромешная тьма. Улицы и переулки, застроенные громадными многоэтажными зданиями, кажутся какими то мрачными ущельями, по дну которых скользят сплошным потоком еле различимые вблизи силуэты людей. В темноте они безпрерывно наталкиваются друг на друга, извиняются или бормочут проклятья – смотря по обстоятельствам.
В чернильную тьму резко врывается десятками надрывных голосов сигнал тревоги…








На обложке:

Записки о тебе,
Моя милая, дорогая
и безконечно любимая.
Пусть твои воспоминания
Дополнят остальное.

Горячо любящий тебя Леонид.

 Отправлено: 29.12.10 23:25. Заголовок: З а м е т к и № 3 2..

З а м е т к и
№ 3

24 августа 1941 г
В жизнь она вошла неожиданно и сразу заняла в ней доминирующую роль. И раньше я слышал о ней, и даже видел несколько раз, но издали и мельком. Вспоминается первая встреча. Конец жаркого августовского дня на Кавказе. В раскаленном мареве туманные очертания горных хребтов, спеющие кукурузные поля, пыльная дорога. Глухой железнодорожный разъезд, обсаженный каштанами, выделялся зеленым оазисом среди полей. Я сидел на перевернутой колоде в тени, отдыхая от утомительного пути, ожидая поезда. Она пришла с сестрой, обе в коротких светлых платьях, неся туфли в руках.
Проходя мимо меня к колодцу, взгляд ее равнодушно мельком скользнул и по мне. Скоро подошел поезд, и они затерялись в толпе. Во второй раз, этим же летом она прошла совсем близко от меня и взгляд ее больших, черных и удивительно глубоких глаз мельком остановился на мне внимательно и изучающе. Я был болен, хил и беспомощен. Она прошла в другую комнату: высокая, стройная, здоровая, далекая и недоступная.
С тех пор прошло два года. И однажды вечером, когда мы с братом собирались ужинать, она неожиданно вошла. Я сразу узнал ее. Я узнал бы из тысяч и тысяч ей подобных. Есть люди, встреча с которыми, даже самая мимолетная и ничего не значащая не забывается никогда. Она сразу заговорила громко и оживленно, стараясь скрыть смущение, охватившее ее, очевидно, за неожиданное посещение, и неожиданную обстановку. Разговор вскоре стал общим.
Ее слова – Видите ли, я пришла к вам сразу по двум поручениям. Во-первых, Надя велела принести ей носовой платок, а во-вторых, она говорила, чтобы вы сейчас же шли на вечер, и третье – продолжала она смеясь – третье я добавлю от себя: что нам действительно надо сейчас же идти на вечер и проводить меня, потому, что темь жуткая и я боюсь.
Мы, разумеется, выразили готовность следовать за ней. На дворе была тьма кромешная, черная, бархатная, будто бы осязаемая. Так темно бывает только на юге, и притом летом, так, что протянутую вперед себя руку нельзя разобрать, а звезды, яркие-яркие, кажутся как бы подвешенными маленькими светящимися точками на фоне дорогого, бескрайне раскинутого бархата. Я взял ее под руку и мне показалось, что уже давным-давно, но только не здесь, а где-то в той, безсознательной жизни мы были самыми родными и близкими.
Вечер был обычный, учительский. Такой, какие устраивают учителя после конференции при окончании года во всех районах страны – те же разговоры о летних каникулах, те же танцы, игры, смех, мелкие любовные интрижки и, конечно, небольшие сплетни, а иногда и большие. Здесь максимум и минимум зависит от подбора и качества кадров. И, все-таки, этот вечер был особым и отличительным из всех вечеров в моей жизни – на нем была она и я мог говорить себе: «Я с ней, на вечере» или «»Я был с ней на вечере». Хотя, в прочем, на самом-то вечере мы были очень и очень мало, но были везде и были все время вместе, вернее я не отходил от нее ни на час, ни на одну минуту. И когда она разговаривала с кем-нибудь из своих многочисленных знакомых, мне было неприятно, что она уделяет внимание кому-то другому, помимо меня.
Домой шли целой кампанией. Огромная луна, как-то неожиданно выкатившаяся из-за горизонта, мгновенно изменила все, придавая всем предметам какую-то сказочную и таинственную форму. На душе было удивительно легко и весело. Жизнь представлялась широко открытой дорогой. По ней идти легко и приятно. Казалось, что все возможно, все доступно, что все в твоих силах, и везде была она. Казалось, что каждое слово, каждое движение, полно ею, сделано для нее и принадлежит ей. Так было тогда, в этот чудный и волшебный вечер, за которым потянулась целая плеяда таких же прекрасных, с виду таких похожих, а по содержанию таких различных вечеров.
Любовь шагала своей переданной тысячелетиями дорогой, тоже, с виду такая же, как и у всех, а внутри иная, новая, самая дорогая, неизвестная, все побеждающая.
Через несколько дней, не помню, через сколько именно, в продолжение которых встречи носили все тот же оживленный и милый характер, когда мы оба как то инстинктивно старались не затрагивать того большого и полного значимости чувства, которое зрело у обоих, да и о существовании которого мы вправе не полностью отдавать себе отчет.
Был такой же теплый и темный вечер, какие стояли тогда весь июнь. Луны еще небыло, лишь слабые отсветы звезд отсвечивали призрачными неземными тенями. Я провожал ее домой в Прималку.
Помню, мы долго стояли на мосту, смотря как вода с легким, чуть заметным рокотом закручивалась в воронки, чуть слышно скользя между сваями. Говорить не хотелось. Состояние какой-то отрешенности от всего земного, переход в какое-то лучшее, звездное царство охватило все существо. Горизонт расширился и мир засверкал доселе невиданными, прекрасными красками.
- Идемте, обратился я к ней, тихонько трогая ее за руку.
- Идемте, с легким вздохом, как-бы сожалея, ответила она, опираясь на руку.
Прошли мост. Я повернул с обычной дороги в рощу, черневшую огромной черной стеной тут же справа.
- Разве сюда?
Тихо спросила она.
- Идемте сюда, тут мы еще никогда не ходили.
Так же тихо ответил я.
Роща мигом поглотила нас. Стволы деревьев своими огромными кронами образовали сплошной шатер, сквозь который, изредка, в огромной вышине мелькали звезды. Сплошная чернота как бы физически давила на нас, нехотя сторонилась, будто бы пропуская в другое неизведанное царство. Легкая дрожь пробежала по мне. Казалось, что вот-вот темнота рассеется и мне откроется мир новый, пугающий своей неизведанностью. Не было видно ни дорожек, ни просветов впереди. Мы как-то невольно прижимались друг к другу. Говорили шепотом, даже сами не зная почему, будто бы боялись, что сама темнота может подслушать нас.
- Боже, как темно, разве здесь можно идти? Зачем вы свернули сюда – робко говорила она, невольно прижимаясь ко мне.
- Вам страшно – спросил я ее, стараясь рассмотреть ее лицо, но было бесполезно – черная маска ночи скрывала все.
- Мне немного жутко, и, как вам сказать, - немного страшно – с расстановкой ответила она.
- Кого ж вы боитесь, уж не меня ли? Спросил я сжимая ее руку.
- Нет, вас… , а сама не знаю, что. Давайте уйдем отсюда.
Тьма все густела. Мы давно сбились с дороги и то и дело натыкались на корни деревьев, и сами деревья неожиданно выраставшие перед нами. Становилось все темней. Опушка рощи с ее просветами скрылась и казалось нет конца этому царству тьмы.
Мы остановились на минуту, не зная, куда идти дальше. И тут, как-то само собой получилось – словно невидимая сила руководила мной - иная, независимая от моего разума. Руки обвились вокруг ее талии, и подтянули ее ко мне. И вот она вся близко-близко около меня. И так свершилось самое главное. Она была около меня, и наши губы соединились, затем еще и еще. Она не сопротивлялась вначале.
- Пустите, пусти, наконец выговорила она.
- Леля, родная…
- Нет, пусти… Идем, идем скорее отсюда, мне страшно.
- Да кого же? Скажи, кого?
- Идемте, ну же, скорее, - продолжала она, - увлекая меня за руку.
Лес неожиданно оборвался, и перед нами открылась зеленая, вся залитая луной, полянка, а сзади огромная черная стена леса молчала немо, но, казалось, была полна скрытой, таинственной жизнью. Оглядываясь на рощу, она с невольным содроганием говорила: «Неужели мы были там? Как-то не верится, кажется там так страшно». Лицо ее улыбалось, и она уже спокойно опиралась на мою руку.
Ветер шелестит листами, освещенными зеленоватым светом луны, той же луны, которая светила и тогда, в счастливейшую из ночей моей жизни. Боже мой, сколько прошло времени. Теперь она своя, родная и близкая и жизнь не мыслится без нее. Она вошла в жизнь так близко, что кажется, что нас не два отдельных человека, с присущими им индивидуальными особенностями, а что это один, неразрывно связанный организм, чувствующий и мыслящий по-разному, но в унисон. И мысли, и чувства одного без другого не полны и не всеобъемлющи. Это теперь. Тогда было не то. Тогда она была одна сплошная прекрасная загадка – призрачная воздушная тень. Подобно тому, как первые солнечные лучи восхода с трудом пробивают облачко ночного тумана, стелящегося по июльским лугам, сплошь покрытым полевыми цветами и растопив туман мощным потоком брызжут на них, а они играют миллионами радуг, спрятанных в их копилках росы – так и любовь пробивала одной ей известные пути, открывала все новые и новые грани ее души, неизвестные и прекрасные.
Вскоре она уехала. Все места наших встреч стали для меня священными. Приехала она только первого августа. Дело было так. Я был на уборке пшеницы в колхозе. День проработали всем учреждением, а вечером возвращались на возах сена домой. Как сейчас помню опрокинутую над головой опрокинутую над головой звездную чашу неба, легкое поскрипывание арбы, приятный запах не полностью еще просохшего сена и приглушенные голоса людей с других возов. На душе тихо, безмятежно и спокойно. Усталое тело отдыхает. Домой приехали поздно. На рассвете следующего дня уехали с Ефимом по району (муж сестры Леонида - Надежды). Заехали в Колдрасинку, где она жила раньше, и о которой много рассказывала. Со странным чувством ходил я по двору и аллеям школы, как по храму или какому-то музею. Мне чудилось. Что к каждому предмету прикасалась она, по каждой дорожке ходила. Все окружающие предметы, даже небо, и то подолгу и не раз останавливали ее взгляд. Казалось, что вот-вот, совсем недавно она была здесь, куда-то ушла ненадолго и скоро вернется.
Приехали мы только третьего августа, освеженные и отдохнувшие и морально, и физически. На улице встретил Пауля (мужа сестры Елены - Анастасии). После приветствий он сказал:
- Уже третий раз заходил к тебе за эти дни. Тебя все нет. Приехала Леля и посылала меня. Горячая волна обожгла грудь.
- Так она приехала. Она дома!!!
- Не знаю. Ответил он равнодушно. Теперь наверно уже уехала. Они собирались ехать.
- Так ты чтож раньше мне не сказал?!
- Да я тебя только вижу. Ответил он невозмутимо.
- А если будешь по неделям пропадать, так и совсем на час успевать не будешь.
Я ринулся в Прималку. Пауль сначала пытался успевать за мной, бурчал, наконец махнул рукой и стался позади. В Прималке я захватил всех в сборе. Навстречу первая попалась Нина. Ее слова: «Вот и ты наконец появился, а то глаз совсем не стал казать».
- Леля не уехала?
-Нет. Да вот она и сама. Пожалуйста, знакомьтесь.
Она шла немного застенчиво улыбаясь и протянула руку. Весь вечер мы ходили по заросшим высокой травой дорожкам рощи или совсем без дорожек. Да и не до них было. Опять светила луна. Ее в то лето было так много, что кажется, не было ни одного скеолько-нибудь замечательного дня, чтобы обходилось без нее. Кажется, что с тех пор я и полюбил ее так сильно. Я шел впереди, обеими руками раздвигая высокую траву, уже влажную от ночной росы. Куда вы меня ведете?, - спросила она, пробираясь вслед за мной.
О! Вы не беспокойтесь, идите за мной смело. Помните, что я всегда знаю, куда я иду и всегда приведу вас к цели – ответил я, подчеркивая слова, на ходу полуоборачиваясь к ней. Она промолчала.
-Знаете, что, - продолжал я после некоторого молчания, - хотите не только теперь, но и всю жизнь идти за мной? У нас с вами будет и широкая и торная дорога, по которой вы можете шагать без опаски и никогда не заблудитесь. Ну, что, согласны или нет? Отвечайте. Говорил я, внезапно к ней оборачиваясь и станавливаясь. На молчала. Ну, что, согласны? Настаивал я, обнимая ее и стараясь заглянуть в ее потупленное и смущенное лицо.
- Да, я согласна. Наконец выговорила она, поднимая на меня свои удивительно глубокие и мягкие как бархат глаза. Мы стояли долго обнявшись и молчали. Прекрасный мир, полный жизни расстилался вокруг нас. Рощи, луга, река вдали, белые домики станицы, - все, облитое луной, безмолвствовало, но чувствовалось, как в каждой травинке, в каждом цветке, в каждой молекуле воздуха пульсировала жизнь полная, могучая и мы были центром этой жизни, полны ею, стояли у ворот широкой, солнечной и счастливейшей в мире дороги.
Домой пришли перед рассветом. Ей надо было ехать в Нальчик. Провожали всей кампанией. После мы остались одни. Ждали поезда, сидя на ступеньках школы. Утренняя свежесть заставляла прижаться друг к другу. Говорить не хотелось. Не хотелось спугивать того большого и главного, о чем было сказано ночью. Она должна жить в Баксане. Я – в Прохладной, и если чувства не стынут, то…
С этим она уехала. Потянулись дни. Часто проезжая в Солдатскую туда, где в голубоватой дымкой вдали, у самого подножья гор, еле заметными пятнами белелся Баксан. В нем она. О был центр, к чему я был привязан нитями, которым уж не суждено разорваться.
Месяц спустя мне снова удалось с ней встретиться. Нужно было ехать в Пятигорск и я уже заранее рассчитал свой маршрут так, чтобы заехать и к ней. В Пятигорске я впервые. Чистый, уютный, загороженный горами, вырастающими среди степи, как бы поставленными чьими то руками, полный зелени, он производил вид кокетливый и веселый. До позднего вечера ходил по лермонтовским местам: его домик, провал, грот в цветнике, - все, казалось, так и дышало им. Будто бы совсем-совсем недавно был он здесь.
На другой день, с боем заняв место в автобусе, выехал в Баксан. Рейс был явно неудачный. Началось с того, что чуть было не задавили в пригороде мальчишку. Отсюда пошли несчастья. Поминутно спускала резина и мы целыми часами лежали на выжженной траве, ожидая конца работы. До Баксана добрались к вечеру. Я отправился на поиски. Дела оказались гораздо сложнее, чем я ожидал. Мне сразу указали несколько школ, расположенных в совершенно противоположных сторонах. Кроме того, все они оказались наглухо запертыми, и совершенно не у кого было узнать, где живут их учителя. Наконец, к моему счастью, у одной из школ я увидел женщину, по-видимому сторожиху,- копошившуюся в углу двора.
- Учителя? Вам каких учителей-то? Откликнулась она на мой вопрос.
- Да, вот, которые недавно сюда приехали. Нерешительно начал объяснять я.
- Недавно приехали? Чтой-то не знаю… В раздумьи протянула она…

(Они поженились в 1933 г. В 1934 г., в Прохладной родилась дочь Валентина).

 Отправлено: 31.12.10 12:48. Заголовок: Хорошо пишет Юрий Ва..

Хорошо пишет Юрий Валентинович,душевно. А я тоже знаю много семейных историй, но писать пока не пробовал.

 Отправлено: 08.01.11 22:46. Заголовок: По поводу...

По поводу первой записки, аналитической, опубликованной на "Зимовой" Юрию Валентиновичу начали приходить письма с жесткими угрозами от людей, именующих себя казаками. Вот пример: "#3 Ерик 2011-01-06 11:52 Cукарев! Не лезь ты поганка, в дела казаков! Сотрудничай с правоохраной, (стучи) вместе со своим "атаманом" Чупиком .Плесень ты кацапская. Доиграишся."

 Отправлено: 09.01.11 00:01. Заголовок: Между прочим, такая ..

Между прочим, такая угроза по интернету является основанием для возбуждения уголовного дела - "Угроза убийством" по УК с весьма серьезными последствиями. А вычислить автора для органов - как два пальца об асфальт. У Мюллера было такое дело - успешно раскрыл, хотя злодей писал аж из Германии.