Форум

Рассказ гребенского казака Демушкина, одного из немногих, выживших участников злосчастного Хивинского похода (1717 год) князя Бековича-Черкасского в Хивы:

Взяли мы, пятьсот Гребенских казаков, от отцов и матерей родительское благословение, навеки нерушимое, распрощались с детьми и женами, братьями и сестрами, и отправились к Гурьеву-городку, в отряд князя Бековича-Черкасского. С того сборного места, от Гурьева-городка, начался наш поход бесталанный через неделю аль через две после Красной Горки. Потянулась пред нами степь безлюдная, и нет ей конца и краю...
Жары наступили пуще, чем у нас в Успеньев пост. Идем мы все по пескам сыпучим, песенки попеваючи; становимся на отдых, где попадается поляна с копанью (колодцем) и тощей травкой. Воду пьем соленую и горькую, страсть какую противную, кормимся казенным сухарем, а домашние кокурки (лепешки) давно уж вышли. Где трафится бурьян, колючка какая, сварим кашу, а посчастливится подстрелить сайгака, поедим печеного мяса. Сайгаков подсиживать мы выучились у яицких казаков; таким только способом его шайтана и добудешь, а конем, хоть бы тебе Шолохова завода был, ни в жизнь не догонишь. Недели через три кони у нас крепко исхудали, а еще через недельку стали падать. Да что кони, и казенные верблюды валиться начали. На седьмой аль на восьмой неделе мы дошли до больших озер: сказывали яицкие казаки, река там большая перепружена.
До Амударьи киргизы и туркмены сделали на нас два больших нападения, да и мы их оба раза как мякину по степи развеяли. Яицкие казаки даже дивовались, как мы супротив их длинных киргизских пик в шашки ходили. А мы как понажмем поганых халатников да погоним по кабардинскому, так они и пики свои по полю разбросают; подберем мы эти шесты оберемками, да и после на дрова рубим и кашу варим. Так-то! У озер князь Бекович велел делать окоп: идет, вишь, на наш отряд сам хан хивинский с силой великой басурманской. И точно подошла орда несметная, напуски делала со всех сторон и билась три дня. На четвертый день и след ее простыл, а мы тронулись к Хиве. Тут было нам небесное видение. Явилось оно после половины дня, на привале. Солнце пекло немилосердно; ни единой тучки не было на небе, да их в той стороне и не бывает вовсе в летнюю пору. Вдруг солнышко начало примеркать, темнеть; темнеет оно больше и больше, в чугунную сковороду, с позволения сказать, оборачивается, и дошло до того, что от него остался один лишь небольшой краешек наподобие молодого месяца. Сделались сумерки, а до вечера-то было далеко. В отряде все притихло, на всех нашел страх. Лошади и верблюды ежатся, торопятся, как бы чуют зверя. Мы крестимся, говорим про себя: "Господи Иисусе", а какие были в отряде татары, те раскинули по песку епанчи и стали делать поклонение явленному в денную пору, молодому месяцу. Прошло полчаса, коли не больше, в этом страхе и ужасе; потом солнце начало мало помалу открываться, прогонять мрак бесовский, и наконец опять пришло в свой прежний вид. Опять пошел по отряду говор, да толки невеселые. Все старые люди, казаки, драгуны, астраханские купцы, в один голос сказали: "Сие знамение на радость махаметам, а нам не к добру!". Так оно и вышло.
За один переход от Хивы хан наконец замирился и просил остановить войска, а самого князя звал в гости в свой хивинский дворец. Собравшись ехать к хану, Бекович взял с собой наших гребенских казаков триста человек, у каких еще были лошади, и мы отправились, прибравшись в новые чекмени и бешметы с галуном, а коней поседлали наборной сбруей. Хива город большой, обнесенный стеной с каланчами, да только улицы в ней очень уж тесные. У ворот нас встретили знатнейшие хивинские вельможи; они низко кланялись князю, а нам с усмешкой говорили: "Черкес-казак якши, рака будем кушай". Уж и дали же они нам раки, изменники треклятые, трусы подлые, что умеют бить только лежачего. Справивши почетную встречу, повели они нас в город, а там у них были положены две засады за высокими глиняными заборами. Уличка, где эта ловушка была устроена и по которой мы шли, была узенькая и изгибалась, как змея, так что мы проезжали по два да по три коня, и задним совсем не было видно передних людей за этими кривулями. Как только миновали мы первую засаду, она поднялась и запрудила дорогу, и начала палить из пищалей. Наши остановились и не знают: вперед ли, назад ли действовать, а в это время показались новые орды с боков, и давай в нас жарить с заборов, с крыш, с деревьев и из окон домов. Вот в какую западню мы втюрились. И не приведи Господи, какое там началось побоище: пули и камни сыпались на нас со всех сторон, и даже пиками трехсаженными донимали — вот как рыбу, что багрят зимой на Яике. Старшины и пятидесятники с самого начала крикнули: "С коней долой, ружья в руки!", а потом все подают голос: "В кучу, молодцы, в кучу!" А куда в кучу, коли двум-трем человекам с лошадьми и обернуться негде врастяжку, да и бились же не на живот, а на смерть, поколь ни одного человека не осталось на ногах. Раненые, и те отбивались лежачие, не желая отдаваться в полон хивинцам. Ни один человек не вышел тогда из треклятой трущобы: все там полегли, а изверги издевались даже над казацкими телами, отрезали головы и, вздевши их на длинные пики, носили по базарам. Самого Бековича схватили раненого, поволокли во дворец и там вымучили у него приказ к отряду, чтобы расходился малыми частями по разным аулам. А когда войска разошлись таким глупым порядком, то в ту пору хивинцы одних побили, других разобрали по рукам и повернули в Яссыри. С самого Бековича, после лютых мук, с живого содрали кожу, приговаривая: "Не ходи, Девлет (Бекович-Черкасский был родом из кабардинских князей и до Святого Крещения носил имя Девлет-Гирея), в нашу землю, не отнимай у нас Амударьи-реки, не ищи золотых песков..."
Каким же родом, спросите вы, я-то остался жив? А вот каким. Я безотлучно находился с боку дяди Иева: сказано, - от дяди ни пяди. Когда спешились, он велел мне держать коней, а сам все отстреливался; кони дюже бились, а он мне: "Держи, держи, Ванюш, не робей, дурачок! Даст Бог отмахаемся, а там опять на конь и тогда вот как погоним их, поганцев!" Тут покойник изрубаглся неладно, а меня вдруг трахнуло камнем по голове, в глазах пожелтело, и я повалился без чувств лошадям под ноги. Долго ли находился я в этом бесчувственном состоянии, сказать не умею, только очнулся себе не на радость, в дворе одного знатного хивинцы; двор большой, вокруг меня много народа с зверскими лицами, а дядина голова, смотрю, торчит на пике. На меня надели цепь как на собаку, и с того страшного дня началась моя долгая горькая неволя. Нет злее каторги на свете, как жизнь в ясырях у басурман.